Уходя на работу, мать Гаманка сунула нам денег, попутно потрепав меня по волосам. Она давно оказывала мне знаки внимания, и мне каждый раз было неудобно за это перед своим приятелем.
Мы еле дождались открытия магазина. Я старался не думать, как там моя мать. Вина получилось четыре пузыря. Утреннее солнце ласково подталкивало в спину.
— К Якелю? — спросил я, сжимая две бомбы.
Гаманок, так же затаренный, как Александр Матросов, утвердительно кивнул. Мы прошли через двор и подошли к подъезду.
— Только давай через верх, — предложил я. — Через дверь хвостов будет больше.
Передавая бутылки друг другу, мы залезли на козырек, а с него — на якелевский балкон. Осторожно вошли в комнату.
Якель, открыв рот, спал с какой-то девчонкой.
Я наклонился над ними, чтобы ее рассмотреть.
Тринадцатилетняя Ленка. Так. Ни фига себе.
Гаманок со стуком выставил бутылки на стол.
Якель открыл глаза, и первое, что я увидел в них, был испуг.
Потом все пошло как всегда.
Мы пили вино, смеялись, вспоминая прикольные моменты прошлой пьянки. Ленка сидела в якелевской рубашке и выглядела на восемнадцать. Я хотел напрямую спросить Якеля, как она в постели, но берег этот вопрос на потом. Открылась дверь, и в комнату вошел его старший брат Ляля. Он только с месяц как освободился.
— Вот они где, колдыри, — сказал Ляля и удивился, заметив среди нас Ленку. — Мадам?
— Мадемуазель, — пропищала та, и все заржали.
Вино кончилось, но у кого-то тут же нашлись деньги. Квартира была двухуровневой, и мы перешли вниз, в большую комнату. К нам присоединились родители — Яковлевы-старшие. Мне нравилась тетя Зина — мать Якеля. Она никогда не выбирала выражений, но всегда была в них точна. «Я скорее из пальца застрелюсь, чем налью тебе», — бросила она мужу, когда тот потянулся со своим стопарем к бутылке.
— Палец, — вспомнил Гаманок, — покажи им мой палец!
— Это мой палец, — качал я головой. — Мой и больше ничей.
— Покажи, покажи палец, — не отставал Гаманок.
— Пошел ты со своим пальцем! — возмутился Якель. — Может, тебе еще залупу показать?
Несколько раз мы бегали в магазин.
Потом я сидел на балконе с якелевской древней бабкой и сжимал ее холодные ладони.
— Они издеваются надо мной, — дребезжала она, мелко трясясь. — Они мне кушать не дают. Умру я, умру скоро. Скорей бы умереть.
— Вы не умрете, — глотал я слезы, глядя на ее страшное морщинистое лицо. — Я сейчас принесу вам покушать. Сейчас.
Я вставал и шел на кухню, куда постепенно, как подтаявшая глыба льда, сползла пьянка. Обратно уже шел с банкой соленых огурцов.
