Должен ли он был вести политические дебаты с Рузвельтом — со Сталиным это было естественно немыслимо? Должен ли он был играть с открытыми картами и рисовать на стене русскую угрозу? Сомнительно, что тем самым он добился бы успеха. Совершенно не принимая во внимание того, что ведь теперь было весьма поздно с военной точки зрения преграждать России путь в Европу, и что вполне допускалось делать выводы о дележе Европы с Россией, ему не оставалось иной альтернативы, кроме как полностью уступить: Рузвельт теперь верил в возможность американо–русского сотрудничества в «левой» Европе — и вообще–то с этой своей верой через двадцать лет он не представляется более столь смешным, каким он казался спустя пять лет. Консервативному романтику Черчиллю было бы его трудно от этого отговорить.
Однако Черчиллю и не было дано попытаться сделать нечто подобное. При всем великом красноречии у Черчилля в течение всей жизни отсутствовал дар, который был наиболее сильной стороной Ллойд Джорджа: дар соблазняющего убеждения, «уговаривания», который предполагает наличие способности и желания для того, чтобы почувствовать другого, влезть в его шкуру. Ллойд Джордж, не случайно бывший также большим покорителем женских сердец, обладал этой способностью в необычайной мере. Черчилль, воин и эгоцентрист, её не имел — и инстинктивно направлял своё поведение таким образом, что у него такой способности не было. В отличие от Ллойд Джорджа или Бисмарка, которые оба в войне делали политику помимо стратегии и через головы стратегов, а с руководством войск постоянно находились в стычке, Черчилль инстинктивно делал политику через стратегию — он предпочитал сам действовать как генералиссимус и свои политические аргументы представлять в виде передвижений флота и войск. Это был его прирождённый стиль, он не мог иначе (и поэтому его понимают неверно те, кто пытается прочитать его мысли по его словам вместо его дел). В течение трёх лет он при помощи стратегического инструмента проводил успешную политику больших масштабов. Однако теперь этот инструмент его оставил, и тем самым он в буквальном смысле стал безоружным.
Тегеран был для Черчилля поворотным пунктом войны; и в добавление к этому и переломным моментом в жизни. Посреди конференции ему исполнилось 69 лет. Вплоть до этого в нём едва ли было заметно огромное физическое и психическое напряжение, которых требовала от него война в столь позднем периоде жизни. Его лицо всё ешё было розовым лицом младенца — правда, теперь с мрачным выражением, с выдвинутым вперёд подбородком. Его работоспособность и способность к концентрации, а также его самообладание, решимость и выдержка всё ещё были близки к удивительному. Неожиданно, ещё во время конференции, он превратился в стареющего, почти что — за какие–то часы — в старика: скучного, неспособного сконцентрироваться, рассеянного. Во время пауз конференции он мрачным тоном говорил о будущей войне, которую теперь сами затеяли — войну с Россией. Это будет ещё более ужасная война, чем эта. Однако меня уже там не будет. Я буду спать. Миллионы лет я буду спать. Это звучало не как слова государственного деятеля, это звучало возможно провидчески — в своего рода старческом стиле.
