Почему же тогда он совершил это? Ответ покинутых и оскорблённых консерваторов был таким: беспринципность и честолюбие — безудержное, беспринципное, гнусное личное честолюбие. И полностью от этого объяснения нельзя отмахнуться. Сколь бы ни был жест сына подобен жесту отца, в глаза бросается следующее отличие: лорд Рандольф отказался от своих чинов, когда консервативная партия как раз (главным образом вследствие его собственных заслуг) только что встала у руля власти, и у неё в перспективе было неограниченно долгое время правления. Уинстон Черчилль же порвал со своей партией, когда она, после восемнадцати лет у власти, производила впечатление истощенной, распыленной и изношенной, а в воздухе висел вопрос о смене правительства. И тут было ещё одно отличие: от чего отказался лорд Рандольф — то было положение второго человека в правительстве; сын же его, когда повернулся спиной к своей партии, был хотя и много выступавшим, однако всё еще очень молодым и не выдвинувшимся депутатом, обыкновенным «заднескамеечником» без поста и званий.
Тут возможно было основание для его отчаянного решения: Черчилль был оскорблён и обижен — без сомнения, он плохо воспринимал то, что его руководитель партии в течение трёх лет заставлял его томиться на задних скамьях парламента. Он стремился к посту и к власти (менее к званиям) — стремился к этому всеми фибрами души и находил существование заднескамеечника, который не может делать ничего, кроме как держать речи и при голосованиях послушно шагать через предписанные двери [6], невыносимым.
Каждый, кому приходилось иметь дело с Черчиллем в его раннем политическом периоде — между 1901 и 1914 гг. — бросалось в глаза явное беспокойство, напряжённое ожидание, которое так сказать от нетерпения постоянно переступало с ноги на ногу. Это внутреннее беспокойство и нетерпение складывалось из двух элементов: прочного внутреннего убеждения, что он предназначен для чего–то великого, и столь же прочного убеждения, что он (как его отец) умрёт рано. Первое, как известно, оказалось верным, второе нет — что не мешало тому, что оно в это время было в нём столь же сильным.
Черчилль был нерелигиозным человеком; и как большинство агностиков верил в судьбу, если угодно — был суеверен. В своей прежней жизни он необычно часто находился в состоянии острой опасности для жизни (во время участия в войнах и авантюрах искал их снова и снова) — и каждый раз выходил из них благополучно, порой действительно как будто чудом — опыт, который впрочем позже повторялся несколько раз. Для него это были явные, постоянно усиливавшиеся знаки того, что у судьбы в отношении него существуют некие свои планы; и он был всегда готов к тому, чтобы предоставить себя в распоряжение судьбе.
