— И ты поверила? — уничтожающе глядел на нее Замышляев. — Сразу гора свалилась с плеч? Да как ты не понимаешь? Забыла, где живешь? Тут только случайно можно напечатать что–либо путное. Не понимаешь, кто литературой распоряжается? Сотрудники ИВИ да бездари вроде того волосатика из «Красного фонаря».
Этот вершитель судеб поэзии особенно был ненавистен ему. Волосатая гусеница! Пакость! Даже растереть ногой противно! Подборки в этом журнале отличались крайне агрессивной подачей. Напоминали психическую атаку. «Го- моррийский профессор! Блистательный стилист! Известнейший поэт, переведенный на все языки!» Ну, почитал Замышляев «всеязыкого поэта». Пожал плечами. Туча таких профессоров в Содомии наберется, и если сгустится она однажды над «Красным фонарем»… Сотрудники этого журнала подошвы протерли, расшаркиваясь перед Г оморрией. А главный редактор и вовсе сбежал в нее после падения генсека Порчи…
— Ну, повезет, напечатают, — усмехалась Ева. — А кому читать? Нашим гражданам? Да им убивать, насиловать, грабить в миллион раз приятнее! Нет людей и не предвидится!
Она считала бессмысленным его подвиг. Жалела, как маленького ребенка, не смеющего поднять глаза на страшный мир.
Он отвечал ей мгновенно придуманной притчей:
— Поставила хозяйка тесто, чтобы испечь хлеб. Но схватило сердце — умерла. А тесто тем временем подошло, полезло из квашни… Разве оно виновато, что хлеб уже хозяйке не нужен?
Притчами можно доказать все, но в глубине души он сознавал: Ева права. Содомия не имела права на существование. Достойна Божьей кары. Но не людской. И в Г оморрии дерьма по горло. И надо бы вместе выбираться из него. Может, живопись, стихи — это как раз то, что пособит выбраться из грязюки. Он представил море дерьма и крови и зыбкий мостик из великих книг, картин. Пьяный содомлянин ступает кирзовым сапогом, перемазанным навозом, на улыбку Джоконды…
Где же выход? Выход был. Для него, но не для Евы. Отречься от действительности. Жить в вымышленном мире.
После очередной перепалки, когда он заявил, что ему ничего от действительности не надо, так как он в состоянии вообразить себе цивилизацию по вкусу, Ева, прихватив Алису, укатила в Новозыбков к родителям. А он махнул в иные времена. Долго блуждал в них праздным соглядатаем, пока не наткнулся на Лота с дочерьми, бегущими из Содома. И век двадцатый явственно угадывался за ними. И на нынешнее время ложились библейские тени. Вот тогда и пришло к нему двойное зрение. Он одинаково ясно различал выражение на лице младшей дочери Лота и усмешку своей Евы. Порой эти лица сливались в одно…
