Березовые, осиновые, ольховые дрова были разбросаны на снегу. Розовые чурки торчали из голубых сугробов. В сырую колоду был глубоко загнан топор. Возле лезвия выступила пена. Замышляев подергал топорище и не смог вытащить. Видно, была силушка у того, кто колол дрова. Внезапно он уразумел, что стоит перед дверью своей сторожки в Каменном ущелье. Над крышей курился нежный синий дымок, рисующий сгоревшую березку. Дверь была приоткрыта. Хозяин переступил порог.
Кто–то в длинном плаще из дивной, драгоценной ткани сидел перед печуркой и помешивал кочергой горящие угли. Услышав за спиной шаги, незнакомец медленно повернулся. И время застыло. И лик гостя навсегда отпечатался в душе Замышляева.
Его разбудили и повели.
О, этот зал, туго набитый злобно жужжащими насекомыми, прикинувшимися людьми. Замышляев впервые видел столько белых халатов сразу. Насекомым показалось мало быть просто людьми, они прикидывались еще и медиками, хотя в медицине их интересовала только та ее часть, которая помогала лишить человека мышления, таланта, жизни. Впрочем, содомская медицина другие проблемы и не разрабатывала. Она была пособницей смерти уже потому, что бесконечно суживала понятие нормы, объявляя вне закона право людей на фантазию, поиск истины, свое видение. Эталоном, гением всех времен и народов считался Бен — Амми, человек весьма ограниченных способностей. От него не осталось ни картины, ни стихотворной строчки, но именно эта серость, не способная к художественному творчеству, а значит, не способная изнутри постичь природу этого феномена, довлела над литературой и искусством Содомии. «Беспартийной литературы не бывает», — однажды изрек этот догматик, в представлении которого все люди делились на банды заговорщиков, и вот уже всякий автор, желающий печататься, обязан создавать положительный образ этого обиженного природой существа.
Замышляев глядел в зал и не видел того, кто восседал на сцене за его спиной. Вероятно, там находился кто–то из ИВИ, ведь он — опасный преступник, к тому же сумасшедший, десятки лет требующий издать свои творения.
— Представьте, — закляцал за спиной металлический голос, — зал полон журналистов, представителей тех газет, куда вы обращались.
— Что ж, — спокойно ответил Замышляев. — Я хотел бы взглянуть в глаза людей, которые боятся посмотреть в глаза правде.
Так несколько необычно начался этот допрос. Носил он характер поверхностный, непродуманный. Даже подготовиться как следует не посчитали нужным, оскорбился Замышляев. Он был готов к серьезной схватке с подонками, которых всегда презирал, а тут… шел разговор о литературе, о том, нет ли у него произведений, написанных в стол. «Да у меня и стола отродясь не было!» — брякнул Замышляев на это. К тому же ведущий путался. Сидящих в зале уже называл психиатрами.
