— Помнить помню, но в глаза его никогда не видел.
— В тридцать седьмом его взяли, а меня выставили из Института народов Востока: я изучал тюркские языки, хотел стать дипломатом.
В тридцать седьмом году Дмитрий Сергеевич поступил в мореходную школу. Он окончил ее за год. На митингах, когда разоблачали врагов народа, его всегда выбирали в президиум. Одним врагам он сочувствовал, другим нет. Сам он никогда не выступал, но сидеть в президиуме и слушать было всегда интересно и приятно. Когда он сидел в президиуме, он испытывал чувство собственной непогрешимости и безопасности.
— Выпьем, чтобы такое не повторилось, — сказал Кулеш.
Он взял вторую бутылку и посмотрел этикетку.
— Этот покрепче.
В зале аплодировали. На эстраде музыканты разбирали инструменты. Из–за портьеры вышел и шел к эстраде полный немолодой мужчина в черном костюме.
— Долгоиграющий Додик. Приехал из Венгрии. Спит и видит, как бы на родину вернуться. Додик! — позвал Кулеш.
Додик страдал плоскостопием и подошел к их столику, неуклюже переваливаясь.
— Все улажено: две недели по туристской путевке, а дальше сам хлопочи. Выпьем? — сказал Кулеш.
— Благодору. Сэрдцэ, — сказал Додик. Он стоял возле столика и ждал, когда его отпустят. На эстраде настраивали инструменты и тоже ждали.
— У всех сердце. Мой друг. Тридцать лет не виделись. Запомни его. Понимаешь? На всякий случай, — сказал Кулеш.
Додик посмотрел на Дмитрия Сергеевича. Его большие черные глаза не отражали света и потому казались бархатными.
— Сыграй что–нибудь старое, довоенное. «Цыгана» сыграй, — сказал Кулеш.
Додик наклонил черноволосую голову с белой ниткой пробора и, тяжело ступая, пошел к эстраде. Он поднялся на эстраду и долго прилаживал скрипку к подбородку. Снизу казалось, что он положил на деку свои печальные бархатные глаза. Дмитрий Сергеевич помнил «Цыгана» и, как только Додик провел по струнам смычком, понял, что он играет какую–то другую мелодию. К микрофону подошла тоненькая, похожая на девочку певица. Микрофон был выше ее, и она опустила мембрану.
— «День осенний. Улетает к югу стая журавлей», — запела она.
Кулеш сказал:
— Сильная штука — память детства. — Он отодвинул коньячную рюмку. — Тянем по наперстку, как фраера. Давай пить по–человечески. Не возражаешь?
Дмитрий Сергеевич не возражал. Танцевали на свободном пространстве перед эстрадой, недалеко от их столика. Танцевали не так, как раньше. Но не в этом дело. Раньше он видел, как танцевали, через открытые окна. Свет из открытых окон падал на улицу. Видны были головы и плечи прохожих. Они появлялись на свет и исчезали. Дмитрий Сергеевич на мгновение испытал острую зависть к тому пареньку, который стоял под деревьями и смотрел в окна на тех, кто тридцать лет назад ел и танцевал в этом зале.
