Четверо из них наблюдали за трапезой из дальнего угла комнаты. Потом вошла и пятая девочка посмелее, неся в руках большую живую курицу, но мать приказала ей оставить птицу на дворе. Девочка выбросила кудахчущую курицу за дверь и, прислонившись к столу, встала на цыпочки, чтобы поглядеть, как Скотт и Атыя едят голубей.
Атыя проворчал, требуя, чтобы детей выгнали из комнаты:
— А-а, мать! Что же это такое!
Но детям придавало духу смелое, сияющее лицо их сестры, такое же отчаянное, как у Атыи, но чернее и жизнерадостнее. Она не сводила глаз с четырех голубей, которых собирались съесть эти двое мужчин.
— Смотри за своими цыплятами, не то кошка их съест, — сказал Атыя.
В ответ на этот неуклюжий маневр девочка презрительно мотнула головой.
Атыя обсосал лапки. Он разломил грудку первого голубя и стал было обдирать с костей тонкие полоски коричневого мяса, но тут терпение его лопнуло.
— А-а-а! — завопил он с чисто арабской несдержанностью и заколотил кулаками по вискам, чуть не плача. — Ну, это уж слишком! На! Хочешь, чтобы я подавился? На! — он разорвал надвое птицу, к которой еще не притрагивался, разделил половинки на куски и роздал их пятерым детям.
— Цок, цок, Атыя! В присутствии гостя! — возмутилась мать.
— Ну, знаешь! — глаза и голос Атыи в отчаянии взывали к небесам.
— Они обедали. И ели больше, чем ты!
— А они ели голубя? Или им непременно нужно было смотреть, как я его ем?
— Т-с-с! — сказал отец.
— Цок, цок, — сказала мать.
Скотт знал, что ему полагается продолжать есть как ни в чем не бывало. Атыя — полоумный. Он нарушил основной закон уклада арабской семьи. Схватив голубя, дети скрылись во дворе.
Чернокожая суданка Еррофа, настоящая хозяйка этого дома, который она обслуживала, вышла из себя:
— Клянусь, Атыя, никогда больше не буду готовить тебе голубей. Чем хочешь поклянусь, что ни разу больше тебе их не зажарю. Вот увидишь! Слава богу, капитан знает, как надо есть и получать удовольствие от пищи.
Скотт был признателен ей за то, что она ввела его в круг семейной ссоры. На его английском лице зубы вдруг засверкали не хуже, чем у Еррофы. Зрелище было такое редкостное, вид у него был такой счастливый, что Еррофа приписала всю заслугу себе.
— Видишь! — сказала она Атые.
— Ах, оставь ты меня в покое! — жалобно проворчал Атыя, которому уже стало стыдно; он молча доел голубя. — Скорее бы от вас уехать и пожить спокойно!
— Т-с-с! — сказала мать, и все стали с удовольствием доедать свой обед.
