— Не забудешь? — тихо и страстно произнесла она.
— Нет.
Он потерял голову. Он это чувствовал. Он это знал.
— Нет, — повторила она и резким жестом нагнула его голову к себе. — Я сообщу свой адрес. Жди здесь.
— Буду ждать, — обещал он, хотя знал, что не будет.
— Дальше не надо, — сказала она, когда они подошли к воротам.
— Как хочешь.
Он поцеловал ее еще раз в полуоткрытые мягкие губы, а она с величайшей нежностью провела рукой по его волосам. Затем он быстро повернулся и зашагал прочь, думая о том, как он теперь доберется домой, — она совсем забыла, что обещала найти для него такси.
На другое утро погода была ясная. Они вылетели еще до рассвета и набрали значительную высоту, чтобы преодолеть Парнас. С самого старта в воздухе сильно болтало, и Квейль продолжал набирать высоту, чтобы выйти из неспокойных слоев атмосферы, но и на высоте двенадцати тысяч футов было неспокойно, да еще при встречном ветре скоростью двадцать миль в час, что сильно сказывалось на расходе горючего. Лететь было скучно, и приходилось следить за собой, чтобы не задремать. Пилотирование сводилось к сидению вразвалку с постоянным положением дросселя и на постоянном курсе. Квейль хотел сохранить строй и все время оглядывался — не отстал ли Тэп и держатся ли выше Вэйн и Ричардсон. Это стало у него, впрочем, привычкой — постоянно оглядываться назад, не пристроился ли в хвост итальянец, даже когда, как сейчас, был один шанс на тысячу встретить итальянский истребитель в этой зоне.
Внизу открывалась живописная панорама, по мере того как поднимались горы и все шире развертывались долины, развертывались, пока не охватили горы со всех сторон. Низко нависшее облако скрыло на время вершины гор, а по склонам поползли зеленые тени лесов, придавая картине еще более красочный вид. Очень красиво все это было с высоты двенадцати тысяч футов. Когда-нибудь, думал Квейль, надо будет приехать сюда и посмотреть на всю картину снизу. Или хотя бы на часть картины. И вернуться к нормальному представлению о времени и пространстве, отделяющих одно место от другого. Эти места особенно было бы интересно обойти пешком. После войны было бы чудесно это проделать… После войны… Он постарался отогнать мысль о том, что будет после войны, перевел взгляд на приборную доску, чтобы отогнать эту мысль, но она крепко засела в мозгу. После войны…
Что будут делать Горелль, Вэйн, Тэп, Ричардсон или Стюарт, Констэнс, Соут, да и все они, после войны? И чем они, черт возьми, занимались до войны? Он не знал. Не знал потому, что не спрашивал их; а не спрашивал потому, что это дало бы им право, в свою очередь, задавать вопросы ему, а этого он не хотел. Почему? Что за беда, если они спросят? Почему не ответить? Он слушал лекции в лондонском университете, собирался стать инженером. Так, хорошо, но разве это хоть кому-нибудь из них интересно! Вот, например, Тэп. Квейль знал, что он делал до войны. Шатался по Лондону и швырял деньгами направо и налево, так как не знал, куда их девать. Имя Тэпа иногда встречалось в светской хронике, и он был очень удивлен, когда Тэп появился в их эскадрилье и ему пришлось обучать его, а также и Горелля, некоторым особым маневрам на «Гладиаторе».
