Противник пристреливался, а кок Лебанидзе деловито пояснял:
— Недолет. Перелет. Опять перелет. — И вдруг побледнел и крикнул: — Вилка!
Все тотчас легли. Слышно было, как с жужжанием и гулом летит мина, потом она зашуршала где–то над головой и смолкла.
Озарнин лежал с мертвящим чувством ожидания, припав лицом к земле. Прошла долгая секунда, на протяжении которой Озарнин успел о многом подумать, многое вспомнить и многое понять.
«А может, и не взорвется», — подумал он (такие случаи бывали) и покосился стерегущим взглядом на лежавшего немного впереди, поближе к мине, старшину. Тот осторожно приподнимался. «Ну, значит, не взорвется», — решил было с облегчением Озарнин.
Но тут взор его резанул ярко–белый свет, от которого зарябило в глазах, звон и визг лопнувшей мины оглушили его и заставили плотнее прижаться к земле.
«Вот и все», — сказал он себе покорно, и снова потянулась бесконечная секунда, открыв ему понемногу, что он не убит и не ранен.
Тогда он решительно встал. Старшина сидел на земле бледный, растерянный, вопросительно улыбаясь: дескать, что это со мной? — и на груди его быстро расползалось черное пятно крови.
— Не ранило вас, товарищ командир? — спросил старшина, совсем не заикаясь. Он, видимо, не понимал, что с ним произошло.
Вдруг изменился в лице и, как бы поняв, что смертельно ранен, и ощутив ужасную боль, возможно не столько от раны, сколько от сознания, что ранен, он протяжно, громко, жалобно застонал, и тотчас стон его перешел в хрипение.
Позабыв обо всем, не помня себя, Озарнин бросился к старшине, чтобы помочь ему, спасти его, но старшина был уже мертв. Озарнин постоял над ним в тупом и тяжком оцепенении, не зная, кто из них двоих счастливей. Наконец он покинул котлован.
И, как только опять остался один, им сызнова овладели прежние гнетущие чувства, еще более омраченные гибелью старшины. Он в нерешительности остановился перед балкой, где свирепствовал ад.
Неожиданно из глубины неба послышался странный, вибрирующий звук, точно между небом и землей натянули и тотчас отпустили струну: то пикировал самолет. По мере того как звук этот приближался, звонкий, зудящий и бесконечный, как будто летел гигантский невидимый комар, в груди у Озарнина делалось щемяще пусто. Он нащупал рукой возле себя что–то гладкое и теплое, как человеческое тело, — то был осколок зенитного снаряда, и он зажал его в горсти.
Загрохотали взрывы. Озарнин закрыл глаза, как перед смертью, но они открывались сами собой при каждом взрыве. Вокруг сиял весенний день, слышно было, как вздыхает, оттаивая, холодная крымская земля — зима была невиданно лютая даже здесь. Вонзив пальцы в землю, чтобы не смело его ветром, порывы которого налетали со всех сторон, Озарнин думал, думал о том, что через двадцать лет маленький сын его будет так же, быть может, валяться в грязи, как валяется сейчас его отец, как валялся дед его в ту войну.
