— Там тебя спрашивают! — ухмыльнулась Устинья Николаевна.
— Кто еще?
— Сродственница твоя!.. — зло хихикнула Макариха...
— Кто?!
— Да Кокориха, Стешкина мать!
— Ну, чего ей еще надо! — рассердился Канабеевский и слез с постели. — Какого чорта ей надо, спрашиваю я?
— А ты ее самую спроси! — огрызнулась Устинья Николаевна и, повернувшись к двери, крикнула:
— Пелагея! заходи!..
Дверь медленно отворилась, через порог перековыльнула закутанная фигура. Рядом с Устиньей Николаевной встала она; поклонилась и, не подымая головы, гнусаво поздоровалась:
— Здравствуй-ка, господин! Добро ли живешь?
Устинья Николаевна отодвинулась в сторону. Вошедшая разогнулась, подняла голову. Канабеевский взглянул на нее и увидел, рассмотрел лицо. Еще не понимая причины, не осознавая ее, он почувствовал внезапную тревогу. Он поддался ближе к той, пришедшей, — и вот ясно встало перед ним старое, закутанное платком лицо, на котором остро поблескивают еще невыцветшие глаза и под ними плоское провалище маленького носа.
— Ты кто? — колыхнулся поручик и белые пятна вспыхнули на его щеках. — Ты кто?..
Безносое лицо широко расползлось, улыбка оскалила выкрошившиеся зубы:
— Да я, господин, Степанидина родительница... Кокорихой по-здешнему прозываюсь...
Канабеевский, белея и вздрагивая, поднял трясущуюся руку к голове, провел пальцами по волосам:
— А нос?.. — нелепо сказал он. — Нос у тебя... Ты давно больна?..
Торопясь ответить, толкнулась сбоку Устинья Николаевна и готовно-охотливо:
— И-и, батюшка! Давненько! Это у них вся родова таковская! Порча у них семейная...
Канабеевский сжал руку в кулак, потряс им, и вскипев яростью, крикнул:
— Пошла!.. Уходи!.. Слышишь? Не твое дело! Не твое дело!..
Устинья Николаевна сжалась, вперевалку кинулась к двери, с шумом захлопнула ее за собою.
Кокориха двинулась было за нею, но Канабеевский ухватил ее за плечо.
— Ты останься... — сказал он. — Я с тобой поговорю!..
Старуха, съежившись, осталась. Втянула голову в плечи, словно обороняясь от удара.
Канабеевский тяжело перевел дух и уставился на Кокориху. Сдерживая дрожь ярости и страха в своем голосе, он приглушенно спросил:
— Ты, гадина... вот что. Девка-то твоя, стерва эта, тоже больная? А?
Кокориха еще глубже втянула голову в плечи.
— Батюшка, господин родненький! Не известна я этому!.. Ей богу, не известна!..
— Ты не юли! — визгливо крикнул Канабеевский. — Говори правду! Правду!..
— Я почем знаю! — забормотала старуха и отодвинулась в сторону. — Ранние-то дети у меня с малолетству болезнью этой выказывались, А Степанида, сам знаешь, — чистенькая, как стеклышко... Не надо бы, чтоб порченая была...
