Накадили густо ладаном, запели. Вдова опустилась на колени возле гроба.
Желтели огоньки свечек. Шелестели шаги, сипло звучали слова молитв; в толпе кашляли, сморкались.
Адъютант стоял впереди остальных (немного сбоку вдовы), затянутый, строгий и торжественный, как на параде (только валенки портили весь шик). Он умеренно, но неторопливо и набожно крестился. Он не глядел по сторонам и весь, казалось, ушел в службу.
Желтогорячая слегка толкнула толстую и тихо сказала ей.
— Жоржинька–то, гляди, какой богомольный!.. Видно, чем–то бога хочет обмануть!..
— Тише… не мешай!..
После панихиды, когда четверо солдат взялись за гроб, вышла заминка. Гроб оказался не под силу четверым. Адъютант злобно сверкнул глазами, шагнул к гробу и взялся помочь; вслед за ним ухватился за гроб еще один офицер, испуганно и многозначительно взглянувший на адъютанта.
В толпе солдат пошел легкий говор:
— Отяжелел покойник!
— Отсырел, оттого и тяжельше стал…
— С морозу это… В топленую церкву втащили — он и запотел…
У выхода, на кривой занесенной снегом паперти, вдова оглянулась на адъютанта и, чуть дрогнув бровями, сказала:
— Спасибо вам!..
Преимущественным правом на Желтогорячую эти дни пользовался адъютант Георгий Иванович. Она могла кутить со многими (в его обществе), с ней могли обращаться свободно, бесцеремонно и бесстыдно другие, но ночевать когда он хотел, она оставалась только с адъютантом. И здесь у адъютанта после туманной пьяной ночи, Желтогорячая мгновеньями обретала над ним какую–то кратковременную, вспыхивающую власть — власть женщины Адъютант, разомлев от кутежа, истомленный близостью женщины, становился безвольным, вялым, податливым, совсем иным, не тем, каким бывал в штабе среди офицеров, в отряде. Желтогорячая умела пользоваться этой расслабленностью Георгия Ивановича. Она сама тоже преображалась — делалась сдержаннее, скромнее, скупее на ласки. Она доводила в эти мгновенья адъютанта своей сдержанностью и холодностью до унижении, просьб тихой покорности. Искусная в любовном ремесле, она овладевала невоздержанным, жадным до ласки мужчиной полностью — и, незаметно для него, мстила ему за все, что переносила от него на людях, во время кутежей.
Глубокой ночью, после панихиды, она сидела возле адъютанта, который тянул ее к себе, задыхаясь и пьянея.
— Постой! — равнодушно говорила она. — Я устала… Лежи спокойно…
— Ну, приляг! Только приляг, Лидочка!.. Только приляг!..
— Оставь!.. Я посижу. Я говорю тебе — устала… Ты лучше вот что скажи: скоро конец этой собачьей жизни?
