«Дзинь, дзинь, дзинь», — конка.
— Тпру, стой!
Десятки рук хватают коней:
— Распрягай!..
К публике — в вагон:
— Выходи!..
«Эх, дубинушка, ухнем…»
Ухватились во сто рук, понажали грудью: вагон, как объевшийся боров, набок.
— Готово!..
Я гляжу на всех, никого не узнаю, и все — свои! Во мне, как внутри колокола: гудит, стонет. Что-то кричу и плачу, но это буйные слезы. И так, в слезах, с перекосившимся ртом, бегу куда-то, бегу за всеми.
— Ой-ой-ой… То-ва-ри-щи!..
Обронила платок я, кто-то поднял на бегу, сунул мне, ухватила рукой кумач я, вверх подняла, кричу, безумея, как все:
— Долой царя, смерть кровопийце!..
Люди в сторону от нас шарахаются, к стенам жмутся, к заборам льнут. Собачонка из фокстерьеров, сорвавшись от барыни, с визгом к нам, с лаем. Кто-то сшиб у торговки рундук. Мнут, топчут карамель, апельсины: хряс, хряс… Воет, причитает торговка. А выстрелы ближе… Вот у меня над головою, точно в бреду все, лопается стекло, летит штукатурка. Шальная пуля разит на углу женщину: взмахнула руками, свалилась вниз лицом.
— Сюда, ко мне, товарищи!..
Оглянулась я: бородач, лицо сплошь в крови. Милый, родной, это он командует:
— Сюда, ко мне, живо!
С грохотом бьем в зеркальные окна оружейного магазина. Кто-то запустил голым кулаком — кровь брызжет, струится по пальцам, но пальцы пиявками впиваются в дуло револьвера.
— Ого-го!..
Давим друг друга.
— Тише, патроны!..
Тянусь руками, но напрасно: из-под самых рук у меня люди хватают оружие. Вот, наконец! Вцепилась я в шпагу.
— Рра-а-а!..
Буйными криками оглашается улица. Тащат ворота, ящики, поленья.
— Ложись!..
«Трах-та-та… тах…»
Цепь впереди городовых: куклы в бабьих юбках, зубы в оскале.
«Трах-та-та… тах…»
— Убили, убили! — вскрикивает кто-то впереди и падает мне в ноги; кровь брызжет на мой подол.
У меня в руке чиновничья шпага, да и та тупая.
— Ложись! — опять голос. — Ложись, дура!
Оглядываюсь: мне! Машет бородач рукою. Ага, ладно… Падаю на колена, опускаюсь в снег грудью и тут, рядом, вижу ее, Наташу. Лежит лицом к небу, зубы ощерены и сжаты так крепко, как у ребенка от боли, и ни звука на мой оклик…
Выстрелы ближе. Люди ползут в подворотни ужами. Парень без шапки, не выдержав, вскочил и бежит куда-то. Сделав десяток швырков ногами, вдруг тычется носом в булыжник.
Кто-то хрипит, как ржавые часы перед боем. Кто-то визжит, стонет: сотнею острых ножей режут кому-то тело.
«Господи, царь небесный!» — слышу я шепот; хочу поднять голову, но впереди затихло, и прямо, в нескольких шагах от себя, вижу чужие и злые, как у пса, глаза: чужой крадется, тыркая черным бульдогом. А подле еще, и у всех на фуражках алые канты.
