Да, я очень хорошо воображал себе эту встречу. Я был захвачен ею, как, должно быть, теплым ветром весенний лист. Но душа уже тянулась в другое, пока еще не известное мне, и каким-то шестым чувством я понимал, что ничего этого никогда не будет. Что порог за спиной сотрется, истает и только душа моя из новых своих далей изредка будет возвращаться к нему, но всегда, впрочем, лукаво и искренне, прощая и раскаиваясь…
Неожиданно рядом притормозил старый автобус. Скрежетнув, отворилась дверца, и я увидел старика Сурина.
— Далече собрался, сусед? Поди же, по пути нам, — крикнул он и позвал: — Давай, давай сюда.
Я неохотно шагнул в душный, пропахший бензином салон — все-таки старик порушил хорошие мысли.
Автобус вез горняков со смены. У многих были еще влажные после бани волосы, ярко чернели непромытые ресницы.
Сурин развалился на первом сиденье, перегородив деревянным протезом узкий проход.
— Клименок, Эдька, сусед мой, — прокомментировал старик. Он указал на свободное место напротив и пригласил. — Садись, Клименок, в ногах правды нет.
Я присел, поставил на колени подрамник.
— Ага, гляжу — никак сынок Анны. Чего ж тебя на Фрунзе-то занесло? Мы, похоже, с дела катим. Ребятки упряжку на руднике отбыли. И я свою отсторожевал на лесном. Ты-то откуда так шибко? — допытывался Сурин, однако зыркая глазами куда-то мимо меня. И тут я сообразил — он на картину смотрел. Холстина упаковки отвернулась — видны были руки купальщицы и часть моря.
Я завернул холстину. Старик разочарованно спросил:
— Сам малевал?
— Писал, — поправил я.
Сурин тряхнул кудлатой головой, хмыкнул.
— Ишь ты, писака. Так зараз и покажи нам.
— Правда, паренек. Разреши взглянуть. Кажись море там у тебя, — высунулся из-за его спины широколицый, с клинышком медной челки на лбу, шахтер. — Не скупись…
Поколебавшись, я развязал узелок тесемки, освободил холстину. Кто-то из горняков сказал водителю:
— Володька, остановись, побачим.
Шахтеры потянулись к картине, заговорили разом:
— Эка дивчина?! Хороша!
— Молодец, парень. Море точь-в-точь.
— Художник! Ей-богу, художник.
— А я на море сроду не был…
— Тепло там. На берегу пальмы…
Картину подхватили, передали в глубь салона. Оттуда сыпала похвала. Сурин ласково прикрикивал на горняков.
— Легче, братва. Не лапай. — Потом похлопал меня по плечу. Лукаво подмигнул. — Пущай знают. Таковские мы.
Честное слово, мне была особенно приятна сейчас похвала этих незнакомых, случайных людей. Однако тревога не проходила. Картина была почти готова — оставалось несколько мазков. И вдруг почудилось, что не мне, а кому-то другому принадлежит эта картина. Кто-то другой пишет ее. «А может, подобное уже есть?» — вновь вернулся я к мучительному вопросу. Как жаль, что нет рядом Ефимыча…
