Дни проходили в тоскливых размышлениях, и, глядя из окна на оборванных солдат, облепивших крыши пассажирских составов, он понимал одно: страна катится к гибели… И опять он хватался за газеты, но в них было то же самое. Коверзнев брал случайную книгу, но читать не мог. В раздражении отшвырнув её, снова отправлялся в офицерскую столовую. Одиноко сидел под пальмой, сжимая в руках стакан, злился.
— Мне пишет брат из Москвы, — донеслось до него, — он инженер на «Бромлее»: на митинге, говорит, один рабочий заявил — к новому году, говорит, все заводы и фабрики отойдут к рабочим, ни одного буржуя не будет. И денег не будет, и вообще… Всё, говорит, общее… А вот у меня козырная десятка!
— Десятка… десятка… А валета не хотите? Ха–ха! И женщин собираются обобщать. Тоже национализировать. Ха–ха!
— Ну, ничего, Керенский им покажет национализацию… Раз!.. Нет, батенька, козырь мой… Он им покажет национализацию… Два! Четыре сбоку — ваших нет. Считайте взяточки!..
Коверзнев не выдержал, вышел на улицу. Припекало солнце. В палисаднике, под окнами офицерской столовой, распускалась сирень. Он долго ломал мочалившуюся ветку. Пошёл вдоль длинного серого забора, прижимая к лицу упругую, дурманяще пахнущую гроздь.
У забора, прислонившись спиной к гнилым доскам, сидел солдат. Ковыряя щепочкой в зубах, напевал лениво:
Как Вильгельм — король немецкий
Распушил себе усы.
Увидев офицера, усмехнулся, отбросил щепку и, отвернувшись, допел:
Да и двинул на Россию
Дирижабли–колбасы…
Коверзнев взорвался:
— Ты! Солдат! Почему не приветствуешь?!
— Солдат, солдат, — ворчливо ответил тот. — Надоело уже солдатом быть. Четвёртый год воюем.
— А ты знаешь, что за такие разговоры — военный суд? — зло крикнул Коверзнев.
— Руки коротки, — не вставая, лениво ответил солдат. — Дивизионный комитет не разрешит.
— Встать! Десять шагов назад! И приветствуй, как положено!
Солдат неохотно поднялся и прошёл мимо гусиным шагом, приложив руку к виску. Неожиданно запел:
Эх, дербень–дербень–Калуга,
Дербень — родина моя.
Дербень — Тула, перевернула,
Дербень козырем пошла.
Ударяя веткой по голенищу, Коверзнев проводил его взбешённым взглядом.
К станции он подошёл взвинченным до предела.
На вытоптанном пустыре горел костёр — варили обед. Солдаты в расстёгнутых шинелях хлебали суп из прокопчённых котелков. Ни один не поднял взгляда. Коверзнев не стал связываться — прошёл мимо. За кипятком стояла очередь. Все бородатые, грязные; лица задубели от ветров и солнца. Очевидно, фронтовики. Двери красных теплушек распахнуты. Желтеют свежие дощатые нары, винтовки брошены без присмотра — лежат на примятой соломе. Офицеров не видно.
