— Да кто же на меня? Хиба бог, — ответил он с сознанием своей правоты, хотя и несколько взволнованно: обстановка суда и разложенные на столе вещественные доказательства как-то удручающе влияют на наивную, честную душу нашего простолюдина.
Ну-с, прочел это господин прокурор не то обвинительный акт, не то полемическую статью, в которой натуживался доказать, как трудно правосудию добиться истины в делах железнодорожных крушений, что в этих случаях даже высшие железнодорожные чины становятся не пособниками правосудия, а скорее врагами его, укрывателями преступников… "вот, например, и в этом печальном инциденте"… И пошел, и пошел… да все камешки в мой огород, а потому-де и просит суд обратить на это дело особенное внимание, произвесть более полное следствие на суде, так как на предварительном следствии, по причине пристрастия железнодорожного агента, сделано было много упущений.
"Ладно, мол, — думаю, — производи хоть пять тысяч лет самое тщательное расследование, а все же, кроме дождя и бури, никого к ответственности не привлечешь".
Ну, председатель по обычаю объявил нам всем, свидетелям, что мы, как и на предварительном следствии обязались, так и должны будем подтвердить все свои показания присягою.
Затем приглашен был батюшка, и, по принятии присяги, нас, свидетелей, пригласили удалиться в отдельную камеру. Проходя мимо Степана, я заметил, что он стоял несколько растерянным: по необычайно бледному лицу его струился крупными каплями пот, грудь высоко поднималась, и затрудненное дыхание вырывалось какими-то болезненными, вздохами… Видимо, он страдал, и мудреного в этом ничего не было!
Когда пришла моя очередь и я вошел в залу суда, то на Степане уже просто лица не было; он весь дрожал как бы в сильном ознобе, и измененным до неузнаваемости голосом окликнул меня, когда я остановился перед зерцалом:
— Ваше благородие! Вы ведь присягали?
— Присягал, как и все, — ответил я, изумившись вопросу.
— Так ничего за меня, пане, не показуйте, — продолжал, давясь словами, подсудимый, — не хочу я, чтобы вы через меня брали грех на душу, не хочу я за вашу ласку ко мне да оддячить вам тем, что еще под грех подвести.
Мы все были поражены, как громом; в зале воцарилось гробовое молчание, и слышался только захлебывающийся стон несчастного Степана.
— Простите, господа судьи, — после долгой паузы, одолев душевное волнение, снова заговорил Петренко, — каюсь, во всем я виноват; я насправди не стоял коло своей будки в то время, как следовало, потому что кабы я стоял, то каков бы там ливень ни был, а я бы сигналы заметил, если не по свету, так по стрелке, какая у самой железной дороги, при моей будке и находится; коли поворачивают близкий ко мне диск, то и она поворачивается.
