Бесспорно, множество красивых сюжетов можно надстроить над любой из смертей…За каждой надстройкой ездить к матери? Думается, Марина (не Цветаева — наша, Бесфамильная) просто предчувствовала грядущее. Знала каким-то дальним закутком сознания, что случится, и ездила к маман поэтому. Жизнь и без нашего воображения мастер красивых сюжетов. Особенно остро ощущаешь это, когда строят из твоей собственной шкуры.
* * *
— Горим! Горим! — истеричные вести доносятся из дальнего коридора. Кажется, из комнаты Масковской.
Так… Похоже, поразмыслить не получится. До итогов ли тут? Не соседи — катастрофа. Нашли время дебоширить.
— Горим! Горим! — это уже Волкова присоединилась. Волкова — дама серьёзная. Зря говорить не станет.
Завязываю на груди полотенце, тревожно высовываюсь в коридор.
— Голячка! — восторженно комментирует мой внешний вид трёхлетняя дочь Волковой, — Ма, гляди — Голячка! — она тычет в меня своим не по-детски чинным пальчиком (так, будто я не человек вовсе, а экспонат на выставке) и продолжает свой путь, снова хватаясь за юбку матери. Волкова властно стучится в каждую встречную дверь и требовательно, но монотонно, голосом проводницы из плацкартного вагона, деловито объявляет:
— Горим! Горим! Пожар! Просыпайтесь! Вещи не забывайте! А вы, кстати, ещё за свет должны, — последнюю фразу она обращает ко мне, бросая через плечо свой строгий бухгалтерский взгляд. Волкова следит у нас за счетАми и отличается способностью помнить их все при любых обстоятельствах. — Расплачивайтесь!
— Прямо сейчас? — я невольно улыбаюсь. Волкова мне симпатична. Своей уверенностью, несвоевременностью, совершенной оконченностью своего педантичного облика.
— Потом. Сейчас с вас взять нечего, — без тени улыбки отвечает она и снова стучится в дверь к соседям своим монотонным, — Горим! Горим! Просыпайтесь.
И тут раздаётся пронзительный вой сирен. Одновременно с этим всполошенной курицей пробегает по коридору Масковская, распахивает входную дверь, впуская в коридор едкий запах гари.
Господи Боже, и впрямь горим! Чего ж я стою-то?
Несусь, сломя голову, в свою комнату. Натыкаюсь на студентиков-квартирантов, роняю им под ноги полотенце, мчусь дальше, сверкая белоснежной задницей на фоне тёмных очертаний коридорного хлама.
А вот съездила бы на море в этом году, захватило бы сейчас у мальчиков дух от моей бронзовой равномерности. А так — чёрти что — очертания белья выделяются, словно вытатуированные. Это нынче не модно, считается признаком дурного тона… Но я, увы, с морем пролетела, на солярий не накопила времени, а склонить к нудизму консервативных родителей — моих сообщников в коротких вылазках на речку — так и не смогла.
