«Пенаты». Навещал художника и Шаляпин. Гости подолгу разговаривали в
большом светлом кабинете художника.
3 февраля 1906 года в Петербурге наконец был открыт памятник М. И.
Глинке. Монумент создавался на деньги, собранные петербуржцами. Открытие
было приурочено к сорок девятой годовщине со дня смерти композитора. А
вечером на сцене Мариинского театра вновь шла опера «Руслан и Людмила» с
участием Шаляпина.
Стасов ликовал, это был для него большой личный праздник — ведь он всю
жизнь пропагандировал творчество Глинки. За несколько дней до памятного дня
он писал Глазунову, обращаясь к нему с просьбой помочь И. Е. Репину, который
желал принять участие в торжествах, побывать на спектакле и на церемонии
открытия памятника: «Мне смертельно хотелось бы, да и самому Репину тоже,
чтобы ему быть 3 февраля и на открытии у нас «Америки» (так Стасов называл
новый памятник. — Авт. ) на площади Мариинской (имелась в виду Театральная
площадь. — Авт. ), а также на шаляпинском Фарлафе внутри оперного дома — в
тот же вечер. Ведь Репин порядком повозился с обоими этими ребятами: с
Михаилом из Смоленска (имеется в виду Глинка. — Авт. ) и с Федором из
Казани (Шаляпиным. — Авт. ). Обоих писал и рисовал он. Да еще и будет,
наверное. Значит, как бы ему хотелось повидать обоих, одного на площади с
венками, другого на театральном паркете, где он прячется „во рву”».
Готовя партию Фарлафа, Шаляпин часто советовался со Стасовым.
— Эх, Владимир Васильевич, — говорил Шаляпин, — если бы я слышал в
жизни столько, сколько вы!
— А на что вам? — лукаво отвечал Стасов.
— Да вот знаешь, за кого уцепиться, когда делаешь новую роль. Пример —
Фарлаф! Вы вот Осипа Афанасьевича Петрова слышали?
— Слышал, и это было очень хорошо, но...
— Что но?
— Надо всегда думать, что сделаешь лучше, чем до нас делали.
— Знаете, стыдно, а я так вот и думал, да только надо на вас проверить.
— А ну-ка покажите.
— Хочу я так, — говорил Шаляпин, — не вбегает он на сцену. Можно?
— Ну почему же нельзя.
— Фарлаф лежит во рву, то есть я лежу, и убедил себя, что давно лежу и
вылезти страшно, ой, как страшно. И когда занавес пошел — на сцене ни-ни, ни
души, и вдруг из рва часть трусливой, испуганной морды, еще и еще, и вдруг вся
голова, а затем — сам целиком, вот вытянулся...
«И тут, — вспоминал свидетель этой беседы академик Б. В, Асафьев, —
