участвовать в закрытых спектаклях придворного Эрмитажного театра.
Здание Эрмитажного театра на Дворцовой набережной было выстроено в
1780-х годах архитектором Кваренги для «собственного» театра Екатерины II.
Здесь проходили всевозможные празднества и спектакли для придворной
публики. Зал был украшен статуями Аполлона и девяти муз, стоявших в нишах,
стены отделаны искусственным мрамором. Красные бархатные скамьи
амфитеатром спускались к сцене, закрытой бархатным занавесом.
Игрушка дворцовой аристократии, Эрмитажный театр и сам производил
впечатление игрушечного; в истории русского театра он не сыграл никакой роли.
Балы, маскарады и концерты для узкого аристократического круга
приближенных к царю чиновников и свиты были продолжением дворцовых
церемоний и обставлялись с пышной театральностью. Гости предварительно
оповещались, в костюмах какой исторической эпохи следует прибыть.
Шаляпин с юмором отмечал искусственность этих официальных
развлечений, в своих воспоминаниях он дал меткую зарисовку одного из таких
вечеров: «Забавно было видеть русских аристократов, разговаривавших с легким
иностранным акцентом, в чрезвычайно богато, но безвкусно сделанных
боярских костюмах XVII столетия. Выглядели они в них уродливо, и, по совести
говоря, делалось неловко, неприятно и скучно смотреть на эту забаву, тем более
что в ней отсутствовал смех. Серьезно и значительно сидел посредине зала
государь император, а мы, также одетые в русские боярские костюмы XVII века,
изображали сцену из «Бориса Годунова». Серьезно я распоряжался с князем
Шуйским: брал его за шиворот даренной ему мною же, Годуновым, шубы и
ставил его на колени. Бояре из зала шибко аплодировали... В антракте после
сцены, когда я вышел в продолговатый зал покурить, ко мне подошел старый
великий князь Владимир Александрович и, похвалив меня, сказал:
— Сцена с Шуйским проявлена вами очень сильно и характерно.
На что я весьма глухо ответил:
— Старался, ваше высочество, обратить внимание кого следует, как надо
разговаривать иногда с боярами...
Великий князь не ожидал такого ответа. Он посмотрел на меня
расширенными глазами — вероятно, ему в первую минуту почудился в моих
словах мотив рабочей «Дубинушки», но сейчас же понял, что я имею в виду
дубину Петра Великого, и громко рассмеялся...»
