кидали то против одной банды, то против другой. С бандитами пришлось еще встречаться и потом, когда
стал уполномоченным уездной ЧК на Гомелыцине.
А потом опять армия. Его вызвали однажды в штаб и сказали, что он назначается политруком в
авиационную эскадрилью.
— И в первом же вылете потерпел аварию, — вставляет жена. — Сели на поле за Пуховичами, и самолет
вдребезги. Я тогда так перепугалась!..
— Правда? Скажи, пожалуйста, сколько лет молчала! Вот уж не знал, — рассмеялся Яков Владимирович.
Коротки дни под крышей родного дома. Кажется, вдвое меньше стало часов в сутках, а ведь о стольком
еще надо поговорить и с матерью, и с отцом, и с сестрой, и с братом.
Но надо ехать... И опять все местечко выходит на улицу, провожать «нашего Смушкевича».
Все тревожнее становился пульс тех дней.
Тревога нарастает с каждой перелистанной газетной страницей. Война прочно поселилась на них. Она
всюду. И лишь как остров средь бушующего моря [120] огня, чьи языки уже лижут деревья на берегу, наша страна. Но всем ясно, что долго так продолжаться не может. И вдруг неожиданно: «Пакт о
ненападении» — возникает на газетных страницах. Что это? Война обошла стороной или только
задержалась на пороге.
Нет, не обошла. Смушкевич в этом был уверен. Сейчас тем более. Прошел год со дня заключения пакта, а
каждый день ему докладывают о немецких самолетах, нарушающих границу.
Надо было добиваться решительных мер. Это не всегда удавалось.
В августе 1940 года генерал-лейтенант Смушкевич назначается генерал-инспектором ВВС при наркоме
обороны.
Генерал-инспектор мог лишь проверять. Конечно, выявление недостатков оказывало определенное
воздействие на боевую подготовку войск. И Смушкевич использует эту возможность. Он все время в
разъездах, постоянно бывает на аэродромах. После каждой проверки обязательно выступает с разбором.
Скупо, но не упуская ни одной мелочи, дает исчерпывающий анализ действиям авиации.
Выводы его нравились не всем. Спустя немного времени Смушкевича назначают помощником
начальника генштаба по авиации. На посту генерал-инспектора он пробыл всего четыре месяца.
Шла последняя предвоенная весна. Набухали и лопались почки, появлялись первые цветы, первые дожди
приветствовали открывшуюся солнцу землю. Все выше и выше становилось небо.
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ. [121]
Негромко напевая, Смушкевич просматривал свежие номера газет.
— Спокойствие наших границ, — повторил он.
