- Сейчас придет.
- Я вот что думаю, Серафим, - начал после паузы Лопухов и замялся. - В общем, начистоту. Ты как думаешь двигаться?
- Известно, к Днепру, а затем прямо на восток к Воронежу.
- К фронту, значит? Далеко. Опять, чего доброго, словят. Мне такой путь не с руки. - Лопухов отвел глаза и уставился в окно. - Решил подаваться на север, через Житомирскую область. Сторона лесная, легче прятаться, да и партизан, может, встречу… Я те края хорошо знаю. Давай со мной!
- Нет, - жестко отрезал я.
- Осуждаешь? Думаешь, до дому рвусь?
- Это дело твоей совести…
С первых же слов мне стало ясно, что Лопухов хочет отколоться. Мое присутствие стесняло его, и я догадывался почему. Попав в плен, Алексей где-то на этапе сбежал, но на фронт пробираться не стал, а вошел приймаком в дом вдовы. Вел ли он себя неосторожно или кто-то выдал, только однажды полицаи взяли его прямо с постели, избили и отправили в Конотопский лагерь. Я подозревал, что Алексей не будет добираться до Житомирской области, а отыщет какое-нибудь глухое село и вновь войдет в дом временным мужем.
Не таким человеком был Лопухов, чтобы без особой [129] нужды, как он иногда сам говорил, рисковать собственной шкурой. Алексей не станет предателем, не пойдет в полицаи, но за жизнь будет цепляться всеми дозволенными способами. Его рассуждения несложны и на первый взгляд оправданы. Не его вина, что попал в плен: в бою ранило, а часть отступила. В лагере вел себя не хуже многих. Предоставился случай - бежал. Бежал, рискуя головой. Но, если бы остался в Калиновском лагере, не выжил бы. Это наверняка, и это он знал точно. А побег возвращал к жизни. И хоть шансы были невелики, но еще меньше было их за колючей проволокой…
Все было ясно, и я не стал попусту тратить слова. Давно понял, что Лопухов мне только временный попутчик, но никак не верный друг, на которого можно положиться, как на самого себя.
Разговор наш закончился тягостным молчанием. Прервала его вернувшаяся хозяйка.
- Ну вот и нашла тебе чеботы, мил человек, - сказала она и протянула огромного размера сапоги.
На сапогах были следы давнишней грязи. От долгого лежания они ссохлись и покоробились. Подошвы так скрючило, что все усилия распрямить их ни к чему не привели: носки почти касались голенищ. Я долго и тщетно пытался натянуть на себя «обнову», но только измучился и стер в кровь правый подъем.
- Ну их к черту! - рассердился я и отшвырнул сапоги.
- А ты, мил человек, водичкой, водичкой, - посоветовала хозяйка. - Они и размякнут.
