Восемь товарищей уже в коридоре. Еще восемь мест освободилось в камере. Еще на сутки сократился срок жизни каждого из нас. Я чувствую, как постепенно расслабляются окаменевшие мышцы. И вдруг… [119]
- Сергеев Николай! - произносит эсэсовец. Девятый! Ну, теперь все? Но счет продолжается.
Десятый, одиннадцатый, двенадцатый… И с каждой новой фамилией обрывается сердце, кажется, что летишь в пропасть.
Гремит и отзывается резкой болью в затылке голос смотрителя.
Тринадцатый, четырнадцатый, пятнадцатый…
Смотритель медленно обводит глазами оставшихся, смотрит в раздумье на список, перегибает его пополам и кладет в карман…
Давно захлопнулись ворота тюрьмы, а мы все молчим. Нервы натянуты, как струны, облегчение не приходит.
На другой день повторилась та же пытка. Вновь из камеры увели пятнадцать человек.
Утром семнадцатого ноября счет перевалил за пятнадцать. Я уже не считал. Было все равно. Меня вдруг охватило страшное равнодушие. Сдали нервы, кончились силы.
Одну за другой выкликали фамилии. Эхо повторяло их. Один за другим исчезали за дверью заключенные. «Скорей бы уж конец, - говорил я себе. - Скорей!»
В этот момент назвали мою фамилию. Я не расслышал и продолжал сидеть на полу, опершись спиной о стенку.
- Тебя. Иди, - тихо сказал Рощин.
- Сабуров, сукин сын, встать! - рявкнул надзиратель.
Пытаясь подняться, я сделал резкое движение. Перед глазами все завертелось. Когда очнулся, дверь камеры уже захлопнулась.
- Что, Петрович, опять плохо? - спросил Тарануха. - Крепись, теперь уж недолго!
- Сколько сегодня? - спросил я.
- Двадцать одного, - мрачно ответил он…
После раздачи утренней порции хлеба по коридору вновь забухали сапоги. На пороге стояли надзиратель и эсэсовец, но не смотритель, а другой, рослый гитлеровец в очках.
- Встать! - скомандовал надзиратель и матюгнулся. - А ну, кто из вас… - Он заглянул в список заключенных. - Кто Сабуров? [120]
«Все!» - пронеслось в голове. Я почувствовал животный ужас. По спине побежали мурашки, липкой испариной покрылось лицо. Попятился назад, вдавился в стену.
- У-у-ро-ов, - прокатилось под каменными сводами.
Рощин больно ткнул меня в бок и зло прохрипел:
- Ты что, раньше себя другого хочешь послать на расстрел?!
Тарануха сердито сверкнул на Михаила глазами и тихо сказал:
- Иди, Петрович. Оттяжка ничего не даст…
- Не могу, - чуть слышно прошептал я и еще сильнее прижался к холодной стене.
Это была не трусость. Не страх перед смертью сковал меня. Это был нечеловеческий ужас от сознания величайшей несправедливости. Целый год я шел через смерть. Слепым и почти неподвижным не раз вырывался из ее цепких лап. Дважды бежал из лагерей. Перенес так много муки и боли. Верил, что за все это воздам сторицей. И вдруг оказался у пропасти. До нее только шаг. Сделать его я должен добровольно. Нет! Это выше человеческих сил. Я сделал бы этот шаг, сотни и тысячи раз спокойно переступил этот рубеж, если бы перед этим были бои и сражения, а не этапы и побеги, если бы смерть моя была оплачена врагом.
