Мы задыхались в парах формалина, мерзли на кафельном полу, страшно тощали. Все чаще по утрам среди пленных находили мертвых.
Мучило отсутствие курева. На папиросы шел сушеный конский навоз и прошлогодние листья. Такой «эрзац-табак» мы разыскивали во дворе, но вскоре и этого лишились: заметив, что раненые собирают листья, гитлеровцы сгребли их в кучу, облили бензином и подожгли.
За настоящую папироску люди отдавали обмундирование, на двое суток лишали себя порции «баланды» и мизерной пайки хлеба. На эти сцены торговли нельзя было смотреть без жалости, отвращения и гнева.
Однажды я сказал Виноградову, что как-то надо прекратить эту позорную торговлю, повлиять на людей, разбудить в них чувство собственного достоинства. Ведь безысходность - не оправдание, да и не она тут причина. Просто каждый, оказавшись предоставленным [36] самому себе, не чувствуя коллектива, перестал сдерживаться, дал волю низменным инстинктам.
Виноградов согласился и начал действовать. Как-то разыгралась такая сцена.
Один из раненых, крупный нескладный парень, зло сказал Виноградову:
- Ты тут не разводи пропаганду о достоинстве и чести. Не от хорошей жизни идем на это. Одному курево надо, а мне еда. Менял табак на еду и буду. Ясно?
- Ясно. Значит, ты без курева обходишься свободно. А твой товарищ, такой же пленный, последними крохами жертвует, чтобы получить щепотку табаку. Он и от недостатка курева мучается, и от голода страдает. Но тебе, выходит, наплевать.
- Осторожней на поворотах, дядя! Неровен час, и в кювет свалишься.
- Факт, наплевать! - поддержал Виноградова кто-то из раненых. - Одно слово - шкура!
- Ну, ты! - парень шагнул к раненому. Но Виноградов загородил дорогу. Глаза их встретились.
Страшно было смотреть в тот момент на обожженное лицо майора. Почуяв недоброе и догадавшись, что поддержки ему не ждать, парень отвел глаза и пробурчал:
- Ладно. Брань на вороту не виснет. А мое не трожь! Я не силком заставляю меняться.
90 километров
Мы жили надеждой на побег и потихоньку готовились к нему. Но неожиданно все рухнуло.
Мартовским солнечным днем, когда теплый соленый ветер, прорвавшийся в город с юга, кружил во дворе пыль, железные ворота распахнулись, пропуская фашистских автоматчиков. От недоброго предчувствия у меня сжалось сердце. Все, кто мог двигаться, замерли у окон. В коридорах загромыхали тяжелые шаги, раздались чужие слова команды.
Шаги приближались. Мы растерянно смотрели на дверь. Бум-бум-бум - бухали сапоги. Ближе, ближе, словно шла сама смерть. [37]
