— А со всем остальным?
— Тоже.
— Правда?
— Ты ведь моя Сказочная Принцесса.
— Правда?
— Конечно. Но сейчас давай прощаться, я позвоню тебе в Базель. Миллион раз целую.
— И я тебя тоже, — сказала моя жена.
Когда я проходил мимо, девушка за стойкой улыбнулась.
— Спокойной ночи, господин Мельман, — сказала она.
Мужчина, поднимавшийся со мной в скоростном лифте, выгреб из карманов брюк две горсти фишек.
— Счастье есть, — пробормотал он.
Что он еще сказал, я не расслышал, так как у меня заложило уши.
Водитель автобуса и его жена
Ребекка сидела на постели с мокрыми волосами и небрежно поигрывала пультом от телевизора. Она снова была одета.
— Ты что, уезжаешь? — спросил я.
— Нет, — ответила Ребекка, — ищу «новости».
— Ну и что нового слышно в мире?
Я подошел к подоконнику. За окном по-прежнему шел дождь.
— Тебя так долго не было, — сказала Ребекка, — я подумала, что ты уже не вернешься.
Я открыл коробку с зимними витаминами и проглотил разом три штуки.
— Передавай привет своей маме, — произнес я.
— Я же сказала, что почти никогда с ней не вижусь.
Я сел на стул и снял туфли.
Одно время у меня была интрижка с женщиной, которая работала в той самой кофейне, куда я приходил каждое утро. Может, это и интрижкой-то нельзя назвать. Нам особенно нечего было друг другу сказать. Но возможно, это как раз и есть отличительная черта интрижки — когда людям особенно нечего друг другу сказать.
У нее были пуэрториканские родители, сын лет девяти, полуторагодовалый младенец и толстые ноги. Мы встречались иногда в «Шератоне», той самой гостинице, в которой останавливалась моя мать, приезжая в Нью-Йорк.
Вначале я дарил сувениры только ей, потом стал приносить с собой небольшие подарки ее детям. Старший был застенчивый мальчик с чудесными глазами. Для малыша я прихватывал с собой нагруднички и погремушки.
В каком-то другом, идеальном мире мы, вероятно, лакомились бы с ней фондю, но в этом, не столь уж идеальном, мы просто трахались. Ее звали Эвелин. Но я почти никогда не называл ее Эвелин. В моем воображении она мелькала безымянной.
Она не была, что называется, красавицей, но мне редко приходилось встречать женщину, которая умела бы так прикасаться, как она. Ее прикосновения обладали тем качеством, которое я всегда хотел придать своим словам: они были заряженными. Возникало ощущение, что ее руки в любую секунду могут взорваться — настолько они были заряжены желанием.
Я любил смотреть на нее, когда она одевалась, и еще я любил ее черные сапоги.
