— Мы это знаем, господин Мельман, мы это знаем. Спасибо за доверие, которое вы нам оказываете.
— Я вовсе не оказываю вам доверия!
Был как раз один из дней, когда я никому не доверял.
— Мне очень жаль.
— Вам не о чем жалеть, к вам лично это не относится.
— Мы только хотели знать, когда мы сможем увидеть ваши деньги.
— Сможете увидеть? Я ведь только что сказал: я жду аванса.
Что это за деньги, которые можно увидеть? Настоящие деньги вообще нельзя увидеть, настоящие деньги невидимы.
— Вы могли бы назвать дату?
— Дату? За кого вы меня принимаете? За вора? За бандита? За человека, подделывающего кредитные карточки, за мошенника, который не платит по счетам, за преступника?
— Господин Мельман, мы ни за кого вас не принимаем, мы всего-навсего констатируем, что уже три месяца от вас не поступало никаких платежей и что наш долг предупредить вас, что с сегодняшнего дня вы не сможете больше пользоваться своей кредитной карточкой до тех пор, пока деньги не поступят.
— Господин Уильямс, — сказал я, — могу заверить вас, что деньги поступят в течение недели. В течение одной недели. Я писатель, известный писатель, и я жду аванса. Вы ведь знаете, каковы нынче издательства, они крутят деньги до тех пор, пока сами не перестают понимать, куда они подевались. У них кто угодно в почете, только не писатели. И знаете почему? Потому что люди по-прежнему считают, что бедность идет искусству на пользу. Полный бред, разумеется, но они в это верят. Если бы вы стали утверждать, что кровопускание помогает от рака, вас объявили бы сумасшедшим, но если вы скажете, что художнику деньги идут во вред, все будут только кивать в знак согласия головами.
— Ах, господин Мельман, я от этого далек, — произнес он с тяжелым вздохом.
Ничего удивительного: ведь ему приходилось изо дня в день звонить злостным неплательщикам. Вполне вероятно, господин Уильямс находился на грани сумасшествия — иначе и быть не может, если пять дней в неделю по восемь часов подряд звонить по телефону и призывать к порядку злостных неплательщиков. Но я не хотел выглядеть в его глазах каким-то там рядовым неплательщиком, я хотел стать для него особенным, человеком, которого господин Уильямс не забудет до конца своих дней.
— Господин Уильямс, значит, вы не любите искусство?
Снова послышался тяжкий вздох.
— Я люблю рыбачить, а еще иногда мы ходим с сыновьями играть в бейсбол.
Итак, я вырвал у него личное признание! Если вы вырвете у. человека одно-единственное личное признание, то можете рассчитывать и на большее. Собственно, любой разговор — это допрос. Во всяком случае, любой качественный разговор. Я зажал плечом телефонную трубку и плеснул себе в рюмку кальвадоса. Немного понюхал зелье, но потом все же вылил его в раковину. Я чрезвычайно дисциплинированный. С утра пораньше с рюмкой кальвадоса в руке держать речь перед сотрудником банка — это никуда не годится.
