Доминик продолжает лучезарно улыбаться, и я вдруг отпускаю его. Мне вспоминается та история из отцовской папки. Мальчик без жизни, без школы, без детства. Программа «Дело Господне», и все. Весь Доминик только строчка в отчетах прелатуры его матери. Я сажусь на место, почти пристыженный одной этой мыслью, смотрю на Доминика снова, глаза у него все такие же открытые и яркие.
— Давай начнем еще раз, — говорю я. — Привет.
— Привет, — кивает он.
— Ты меня ненавидишь? — спрашиваю я.
— Нет, — Доминик мотает головой. — Я ненавижу только если брокколи. Для всего остального ненависть — слишком сильное чувство.
Он смеется, и я смеюсь. Я далек от мысли, что Франциск Миллиган приручает чудовищ в перерывах между тупыми историями, в которые он влипает и мошенничеством.
Я пробую отнестись к нему по-человечески вовсе не потому, что хорошее отношение может остановить его от того, чтобы вскрыть мне горло пластиковой вилкой.
Просто все заслуживают в жизни, чтобы к ним относились как к людям, а не как к вещам.
— Хорошо, — киваю я. — Я тоже ненавижу брокколи. У нас есть общие семейные черты, правда?
— Скверна — наша общая семейная черта, — отвечает он спокойно, как отвечают те, кто отлично заучил задание к уроку. — Мы прокляты.
— Это, конечно, плохо.
Я улыбаюсь Доминику, а в ответ он хмурится, как будто не сразу может считать то, что я имею в виду.
— Если плохо, то чего ты тогда улыбаешься? Я читал об этом. О случаях, когда люди улыбаются. Чтобы понравиться. Ты хочешь мне понравиться?
— Конечно, ты же мой брат. Я всегда мечтал о брате. Ты знаешь, что у нас день рожденья в один день? Я родился в Новом Орлеане. А ты где родился?
— Не знаю, — говорит он. — Меня это никогда не интересовало.
Я некоторое время молча вожу ногтем по гладкому столу, стараясь свыкнуться с мыслью о том, что из любого ребенка можно, в теории, воспитать кого-то вроде Доминика. Из меня, например, тоже можно было.
— Понятно, — киваю я, наконец. — Я всегда хотел, чтобы у меня были брат или сестра. А ты?
— Хотел брата или сестру, — повторяет Доминик, будто пробует слова на вкус, не вполне понимая их смысл. — Да, хотел бы. Тогда мне доставалось бы меньше заданий.
Я смотрю на него, а он смотрит на меня, синие глаза у него темнеют, как море, когда наступает ночь.
— Я больше думал о том, что будет кому делать за меня домашки, — говорю я. — Но это почти то же самое.
Доминик фыркает, готовый засмеяться. И тогда я понимаю, что меня в нем смущает. Он — убийца, он пытался убить меня, но я не могу его ненавидеть. В нем нет ни хорошего, ни плохого. Он вообще не человек.
