Надо же, мисс Дюбуа, какая у вас была бурная, наверное, молодость. А сейчас и не скажешь, вкушая ваши чудесные печенья, что вы были как-то разбитной молодой барышней.
Лотти продолжает:
— Мама хотела выгнать ее из дома, но я не дала. У Стеллы должен был быть ребенок, мать заставила ее совершить большой грех.
— Аборт?
Лотти смотрит на меня так, будто мужчина и слова-то этого не в праве произносить, а потом кивает.
— Мама уже очень давно сюда попала, лет двадцать, как. Но она ничего не забыла Стелле. Я плачу, потому что хочу ее предупредить. Пусть не рассчитывает быть рядом со мной, мама не пустит ее сюда.
Темные, как карамель, глаза Лотти снова блестят от слез, кажутся еще больше и печальнее. Наверное, в юности Шарлотта и Эстелла были красавицами.
— Мама и меня мучает, — говорит Лотти. — Из-за нее. Но я не злюсь, ведь она моя сестра. Только скажите ей, что мы больше не увидимся, что я потому плачу. И что я не хотела писать эту гадость, но мама может меня заставить. Скажите ей, что я ее очень люблю. Я не помню, сколько мне было, но я прожила долгую и счастливую жизнь, рядом с ней.
Она на чуть-чуть замолкает, а потом говорит:
— Ведь правда?
— Могу предположить, — говорю я. — Знаешь что, давай попробуем вам помочь? Как думаешь?
Не скажу, что сердце мое ликует от перспективы проводить сковывание призрака. Наоборот, сейчас я как никогда подвержен влиянию у-вэй, основного принципа даосизма. Не делай ничего, и не будет ничего не сделанного.
И все-таки, мисс Дюбуа, или даже обе, вызывают у меня смутную симпатию, а может быть дело в потрясающих кокосовых печеньях, потребление которых я хочу оправдать или я, как и любой ирландец, в сути своей достаточно детолюбив, и меня может подкупить любая девчушка, даже если ей около семидесяти.
— Где сейчас твоя мама?
Я забираю у Лотти фотографию, та выскальзывает из ее пальцев, почти лишенных воли, невероятно легко.
Лотти смотрит на меня темными, огромными глазами, а потом говорит шепотом:
— Везде.
И будто во второсортном фильме ужасов, я тут же, еще до того, как Лотти замолкает, отправляюсь в короткий и мучительный полет. Глупости все это, когда герой заявляет, что он сумел рассмотреть нападающего. По крайней мере, мой угол зрения сместился в потрясающее ничто, а может быть дело в том, что с меня слетели очки. Я ударяюсь о стену, и что-то во мне хрустит так жалобно, будто твердо вознамерилось со мной попрощаться. Как только мне удается сфокусировать взгляд, я вижу, хоть и довольно расплывчато, то, что когда-то было женщиной.
