Шатаясь и вздрагивая, я пустился в бегство — куда? зачем? — и единственное, на что у меня хватило сил, — добежать до другой кровати, уткнуться лбом в красное покрывало, слиться с ним и с ночью, окунуться в глубокий, чудесный сон, такой же, что царил под закрытыми веками бабушки. Мне хотелось бесшумно встать, вернуться в свою комнату, избавиться от кошмара — или погрузиться в него окончательно. Но вот я услышал робкий голос: бабушка поняла, что я прокрался в ее спальню. Молчать было невыносимо, молчать — означало признаваться во всем или лгать. (А там, в моей комнате, на постели...)
— Что с тобой, что с тобой, Габриэль?
— Ничего, бабушка. Ничего. Ничего не случилось, бабушка.
— Почему ты встал? Что такое?
— Что такое?.. (Сказать ей обо всем, сказать. Нет, не говорить сейчас, не говорить никогда...)
Она уселась на кровати и протянула ладонь к моему лбу. По мне пробежала дрожь: если она дотронется... Но ладонь была, как и обычно, ласковой, и я понял, что бабушка не отдает себе отчета в моей смерти.
— Тебе нехорошо?
— Нет, нет... Не могу заснуть, вот и все. Не могу заснуть.
— Оставайся здесь...
— Мне уже лучше. Спи, бабушка. А я вернусь к себе.
— Выпей воды, это помогает от бессонницы...
— Да, конечно, бабушка. А ты спи.
Успокоившись, она вновь отдалась во власть усталости. Я поцеловал ее в лоб, прямо между бровей, — так приятно было целовать ее в лоб между бровей, — и когда поднялся с постели, с залитым слезами лицом, то уловил далекий голос негритянки, откуда-то из прошлого, милого и забытого... «Моя душа вручена Господу...»
Я не способен заснуть. Эта ложь вилась вокруг меня, пока я шел обратно. Перед дверью спальни мелькнула слабая надежда. Все представилось ясным, отчетливым. Достаточно открыть дверь — и наваждение рассеется. Пустая кровать, верное зеркало... и мирный сон до самого утра...
Но я лежал там, мертвый, лежал в ожидании. Меня задорно приветствовала моя искусственная улыбка. А прядь волос снова упала на лоб, и губы потеряли прежний цвет, пепельно-серые, застывшие в уже неизменяемой, жестокой гримасе.
Присутствие тела вызвало во мне прилив отвращения. Освещенный скупым светом ночника, мой труп покоился на постели, грузный, весомый. Руки мои зачесались от зуда — кинуться на кровать, бешено исполосовать это лицо ногтями... Я все же справился с приступом ярости и бросился на улицу, пустынную, едва подсвеченную луной.
И начались блуждания. Я шагал, миля за милей, по городским кварталам, по знакомым наизусть улочкам. Чувство удаления от своего тела вернуло мне ложное спокойствие того, кто смирился, возвратило сознанию бесполезную ясность, как бы приглашавшую к размышлению. Так я блуждал бог знает сколько времени, разбирая мысленно под холодным лунным светом раннего утра обстоятельства своей смерти.
