— Не имеешь ты полного права мешаться. А насчет самогону — ах оставьте! Вы куда Кабанихин затор девали? 48 ведер? а?
— Не твое дело, куда затор девали, аллилуйя поганая! Молчать!
— Триста лет молчали! Будя! На законном основании! А то можно и в ер-ка-ка обжаловать.
Полковник демонстративно повернулся на одной ноге, отчего шпоры прозвенели малиновками, поднял с земли штатское пальто и накинул себе на плечи.
— Товарищ Фидельман, марш за мной! А тебе я признаю.
Оркестр грянул какой-то марш и пошел в помещение за
важно выступавшим полковником. Вслед потянулись дьякон, дамочка, студенты, старичок и несколько зрителей, махнувших через забор.
Товарищ Гузик, многообещающе махая руками, направился за толпой.
Прошло томительных несколько минут. Внутри громыхал марш. Но вот из двери вышел товарищ Гузик, сердитый, красный, махнул рукой всем вооруженным силам, блокировавшим выходы, а сам направился в амбулаторию Здравотдела. У окна появилась его фигура и послышался голос у телефона.
— Не могу ликвидировать, тов. Фрадкин. Они репетируют «Дни нашей жизни» сочинение Леонида Андреева под музыку, а в особенности который полковник, то он никак не желает. Он офицера играет, говорит, что дозволено к представлению и желает домой итти по всем улицам, как полковник будто. Сам он фабзавком, а дьякон, который помощник директора, с ним заодно.
Толпа разочарованно плюнула и пошла врассыпную по домам.
Через полчаса из ворот вышла подозрительная кучка во главе с полковником и дьяконом. Товарищ Гузик бросил свой пост у амбулатории и бросился ей наперерез.
К его носу с обоих боков протянулось два солидных кукиша.
— Видал-миндал? Съешь!
— Айда к нам пиво пить!
Товарищ Гузик хотел зыкнуть, по оглянулся кругом, никого не увидел и пошел в середине между полковником и дьяконом.
На высокую трубу завода осторожно села красномордая луна.
I. «В деревню Вырыпаевку»
По подлежащей причине нижеподписавшегося сим извещаю, как ваше драгоценное и все ли благополучно? В смысле дискуссии по поводу считаю в равной мере с наступающим, так как новый стиль досконально не прививается. Чего и вам желаю. А мамаше посылаем фотографическую личность. Сымались в самой лучшей, в бюст, кабинетным портретом поперек. Негативы хранятся в любую погоду, пущай смотрит и проливает слезы радости материнского чувства. Во первых строках моего письма все обстоит благополучно. Богоданная супруга наша, а по матерной женской линии ваша уважающая сноха с наступающим и желаем от господа-бога. Торгует семянками на Зацепе, и бога гневить нельзя. В отрывном календаре пропечатано, в Париже семянки клюют только попугаи, которые разговаривают на всех возможных языках по человечьи, но у нас наоборот, — которые до того занимаются, что и говорить разучились. Три пуда в день берем, а в двунадесятые семь и бога гневить нечего. Чего и вам желаем. И еще кланяемсь… А я по-старому…
