— Дитя мое, прекрати, подумай, что творишь. — Он с трудом высвобождает руку. — Знаю, выпивка затуманивает твой разум, и совесть тоже. Задумайся хоть на миг. Разве не знаешь, кто я?
Она с готовностью отвечает:
— Нет, сударь, не знаю, и это чистая правда, так что пусть это вас не останавливает. Что до меня…
— Ради всего святого, ты обращаешься к служителю Бога, неужели это ничего для тебя не значит?
— Хм, я знаю, что служителям тоже бывает одиноко, как и всем остальным… — Ее рука — немыслимо! — посягает на него. — Да, я знаю это по собственному опыту, так сказать, и нет в этом ничего плохого. Ну же, почему бы вам не глотнуть немного наслаждения? Вы ведь тоже из плоти и крови, так почему нет?
— Прекрати.
Она не слушается: ее миловидное замаранное личико оказывается совсем рядом. Ничего другого не остается, как оттолкнуть ее. Пьяная, слабая, она отшатнулась, ударилась об дверь, чуть не упала. На другой стороне улицы кто-то обернулся. Патрик попытался заговорить, взять ситуацию в свои руки, но она опередила его, мутно улыбаясь.
— О, вам нравится делать это так, сударь? Прошу прощения, но, думаю, я угадала. Что ж, это тоже в порядке вещей, сэр, — вам стоило лишь слово сказать…
Он побежал прочь от нее. Он бежал, ослепленный гневом, яростью, каким-то чувством, которому не мог подобрать названия и которое жутко напоминало стыд. Он в достаточной степени оставался самим собой, чтобы никого не сбивать с ног и бормотать литанию, состоящую из бесконечных «с вашего позволения» и «простите», несмотря на то, что был слеп и безумен. Ему послышался смех за спиной: кто?
Наконец он остановился, упер руки в колени, переводя дух. Он очутился на боковой улице, которую не мог узнать. Поверх крыш, сквозь дым и копоть маячила колокольня церкви: это ему также ни о чем не говорило. Он скованно пошел вперед, но лишь потому, что его тело отвергало покой. С тех пор как Патрик взошел на борт судна, уходящего из Ирландии, он впервые, как ему казалось, не знал, куда идти. О, это чувство — его нужно выплеснуть. Жаль, что им нельзя зарядить пистолет и выстрелить. Молиться: молиться за это жалкое, падшее создание, за спасение души, оказавшейся в таком жутком состоянии. Так он говорил себе, но его «я» отказывалось внимать, оно тупо, безучастно слушало, как иногда случалось с его прихожанами, вперяющими взгляд в кафедру, равнодушно и даже — нашептывала ему близорукость — насмешливо. Молиться не получалось. Новая мысль назойливо лезла в голову: можно просто продолжать идти в одном направлении, не останавливаясь — ни за что на свете не останавливаясь, — и ничего не случится. Это разрешено. Свобода повсюду, как воздух, и, подобно воздуху, ее нельзя увидеть.
