И в кабине наступила тишина.
Я раздумал нажимать на красную кнопку, осторожно убрал палец. В голову пришли огромные оплавленные воронки на равнине…
«Взрывчатка», – вспомнил я знакомое, но давно забытое слово.
Вскоре мы ушли. Мы не похоронили пилота – оставили его в кабине.
* * *
Солнце скатилось к горизонту, равнина покраснела в предзакатных лучах.
Зеленокожий почему-то отстал.
– Жаб! – позвал я. – Что с тобой? Что случилось?
Жаб неподвижно сидел на земле. Я подбежал.
– Чего ты? Вставай!
Жаб поднял на меня глаза. В них отражались розовые солнечные огоньки. Со спины зеленокожего на землю скатился большой комок.
– Это… вся… память, – с трудом проговорил жаб. – Все… что я помнил.
– Жаб, что с тобой! – я хотел схватить друга за плечи, потрясти, чтобы тот пришел в себя, но вспомнил про яд.
– Она будет красивая… – глаза Жаба закрылись, но он с усилием разлепил веки. – Самая красивая, правда?
– Кто?!
– Женщина из моего племени. Пусть она будет самая красивая… И мои дети… тоже… Самые умные.
Ослабевшей рукой Жаб достал из сумки увядший цветок и воткнул в зеленый сгусток.
– Это… ей. Подарок.
Сгусток отрастил щупальца и пополз – медленно, не так, как юркие ночные снобеги.
– Жаб… – тихо произнес я. – Он не вернется назад, да? Никогда?
– У женщин нет снобегов… Если они сами рожают детей, то дети – пустышки… Без памяти… Нужна память. Нужна красота мира…
– Ты отдал свою память будущим детям?
– Да.
– И они будут помнить все, что собрал ты?
– Да… Бродяга… А мои предки уже встречали тебя… Я помню…
Жаб тяжело и судорожно втянул в себя воздух.
– Мы… живем мало… Но интересно, – он попытался улыбнуться.
Я схватил его за плечи – к черту яд!
– Она будет красивая… – прошептал Жаб. – Ты же знаешь, что рыба плывет весной умирать после нереста? А ты дойди, куда шел… Пожалуйста.
И закрыл глаза.
Я не знаю, как зеленокожие хоронят своих соплеменников. Я похоронил Жаба по-человечески, выкопав могилу и завалив ее камнями.
* * *
Здесь, в горах, не горели радуги. Над головой – серое пустое небо. Холодный весенний ветер гулял среди острых камней. Между двумя скалами пролегала древняя дорога – гладкие плиты, полузасыпанные песком. Плиты вгрызались в землю на расстоянии друг от друга, и казалось, что среди гор змеится пунктирная линия – знак запретного числа.
Наверху, между скалами, замер огромный стальной механизм. Мертвый, как та птица на равнине. И одновременно живой. Потому что, когда я дотронулся до ледяного брюха, то ощутил, как мелко дрожит под рукой металл.
