— Куда как не свой! — Илью раздражал спокойный тон Семена. — Николай Иваныч с нами в земле роется, а этот — все издаля да со стороны.
— Да Рыбин разве много больше тебя учился? — лениво отбивался Семен.
— Сколь ни учился, а сам же говоришь — учитель.
Семен насупливает льняные брови, часто моргая, смотрит на Илью.
— Ты, Илюшка, чисто баран, ей-бо, лоб твердый, а… — Махнул рукой, отвернулся, мол, что толку разговаривать, но вскинулся опять. — Для того учили, чтоб в назем?.. Так?..
— Может, и не так, — уступил Илья. — Карахтер мне Иванов не глянется: дикой какой-то, не как все.
— Во, карахтер! Да в одно перо, говорят, и птица не родится.
— Будет вам, — оборвал спорщиков дядя Максим. — Прям как бабы.
Покачивая пальцем, он считал лемеха, которых было десять.
— Про запас, Василий Петрович, один плуг-то?
— Нет, оба потянет.
— Я и говорю; потянет, — пряча глаза, строго сказал дядя Максим. — Если что — гайки потуже подвинтить.
— Механик! — хохотнул Костя, и дядя Максим сорвался:
— Ты чего приперся? Солнце на обед, а он трактор бросил! Перетяжку сделал?
— Да ладно, тятя…
Костя еще силился сохранить улыбку, но по его щекам уже задвигались желваки. Выворачивая белки, косил глаза в сторону Лиды — слышит или нет, как отчитывает его отец.
А вечер пал зябкий, заря светло-розовая, с прозеленью, встала над рощей, и цвет этот густел, копил холод и опускал его к земле. Трава студила мои босые ноги, по телу будто змейки ползали, и оно, тело, шершавилось пупырышками.
— К утру натрясет инею.
— Огурешки бы прикрыть.
Ребятишки облепили трактор, шумели, дергали за рычаги, и мне хотелось к ним, но я терпел, чтоб не сказали взрослые: «Какой же из него прицепщик будет, коль одно озорство на уме?»
— Серьезный ты мужик, Серега. Не жениться ли надумал? — Митяй Занозов ткнул толстым, прокопченным в кузнице пальцем мне в прореху, поостерег: — Зашей, а то петух залетит.
Я отошел обиженный. Плохо все. Как ждал трактора! А отец не остановился, не прокатил. С дядей Максимом разругался; ни с какого бока теперь к нему не подступиться, и Митяй не лучше; ногтем как пилой потянул, прореху до опушки распустил. То рука только лезла, а теперь — дырища, правда, что петух залететь сможет.
— Чего ты, сынок, сычишься? Иди ко мне, — позвал отец.
Я сел рядом с ним на плуг. Он припахнул меня к себе полой ватника, и от его тепла, спокойной силы стало хорошо; сиди, слушай взрослых да мечтай о чем хочешь.
Разошлись по домам перезябшие ребятишки, и стало тихо-тихо. За Кругленьким приподнялась луна, выстелила на воде желтую дорожку, замутила даль мучной взвесью. Угольно-черная лодка разрезала дорожку пополам, блеснула веслом и спряталась в серости. Далеко в степи по-комариному прокричал жеребенок, и его крик, будто жальце, кольнул меня, заставил сжаться. Мне представилось, как в высокой траве волк настигает выбившегося из сил жеребенка и он зовет, чтоб его спасли.
