Вспомнила, как дома, в райцентре, внук захныкал, запросился на стадион с невиданной новенькой беговой дорожкой. Сразу вышел сторож, прогнал: «Ходят, топчут тут». Через год дорожу вздуло пузырями, сторож черпал из выемок вёдрами воду… Нет, нет, рвать надо из этой страны. Пускай хоть внуки поживут по-людски.
И Галя уже без эмоций, как чужая, зевнула и пошла покемарить до утра хоть с часик.
Галкина мать с утра сходила на кладбище – поплакала на родных могилках. Попрощалась с деревенскими, отвесила земной поклон на четыре стороны. Но едва деревня скрылась за околицей, свернула с дороги, повесила рюкзачок на высокий сук. И весь день бродила по хоженым – перехоженным земляничным, малинным, рябиновым местам. Холмы вокруг деревни возвышались, наслаивались, как пирожки на блюде. Куда ни забреди, не заблудишься: деревня всегда лежала на виду, на дне блюда.
Встала коленями на гладкую, тёплую от солнца корягу, напилась из ворчливого ледяного родничка – маленькими, перехватывающими горло глотками. Поела захваченный с собой хлеб. Намочила платок, отёрла лицо и грудь – она всегда в этом месте устраивала передышку.
…Деревня притихла часам к десяти. Галка ушла к соседям. Господи, господи, не угомонились ещё, не накричались друг на друга, не намахались руками. Только тогда мать огородом крадучись пробралась в дом, отомкнула чуланчик. Там пахло душицей и богородицыной травой – на стенах всюду висели сухие пучки. Прилегла на жиденькую коечку, вжалась лицом в плоскую, истончившуюся подушку. Как можно было уйти так не по-людски, не проведя последнюю ночь под крышей отцова дома?
Чуланчик этот пристраивал отец, а через месяц – война. Провожая мужчин, женщины пели старинную прощальную песню:
– Покидая милый дом, стал бы я сестры кольцом,
Чтоб закатиться за порог – и остаться.
Покидая милый дом, стал бы матушки платком,
Чтоб зацепиться за косяк – и остаться.
Покидая дом родной, я б холодной стал золой
В старой трубочке отца, выбитою у крыльца,
Чтоб на родную землю пасть – и остаться…
С фронта отец не пришёл. Только она, Галкина мать на печи, да бревенчатые стены слышали, вобрали в себя протяжный вой матушки, ползающей по полу, да половицы сохранили царапки от ногтей. Полежав, матушка поднялась, перевязала платок – и пошла на ферму.
А дом привечал под своей крышей ещё не одно поколение. В зной давал прохладу, в стужу согревал. Старел вместе с хозяевами, тяжко кряхтел, вздыхал по ночам, трещал рассыхающимися перегородками, матицами, половицами.
