Йонатан бросил на землю мешок и суковатый посох, пал на колени и долго лицо свое прятал в платье Менахема, который, опустившись на табурет, дрожащими руками обнимал его шею, касался его рук и лица, а голову свою, покрытую тяжелым тюрбаном, к черноволосой голове его прижимал. Ни единого слова не проронили уста; молчание царило в комнатке, в самом темном углу которой смутно серела прижавшаяся к ткацкому станку женская фигурка. Фитиль в лампе затрещал, пергаментный лист зашуршал и сполз со стола. Менахем сдавленным шепотом вымолвил:
— Сын мой! Герой! Слава Израиля и печаль моя!
Йонатан руки его от уст своих отнял:
— Да славится Господь Бог наш, что позволил мне еще раз узреть тебя, отец!
— Встань, выпрямись, покажи мне лицо свое! Дай увидеть мне, что ты все тот же самый, что четыре года назад покинул меня, чтобы грудь свою ради отчизны нашей превратить в неприступный для врага вал! Дай же увидеть мне, что сделали с тобой война и долгие скитания! Встань, сын мой!
Йонатан встал с колен, но вдруг закачался, словно смертельно уставший человек, из последних сил стоящий. Росту он был высокого, и некогда был он человеком плечистым и сильным. Теперь же выцветшая римская туника темного цвета, достающая ему почти до стоп, обутых в легкие сандалии, не могла скрыть непомерной худобы и истощенности тела его. Кости плеч и бедер его выпирали, шея торчала из оборванных краев туники, костистая и покрытая темной, задубевшей от зноя кожей; удлиненное лицо с прекрасными чертами, тоже темное, загорелое, обросшее короткой черной щетиной, поражало впалостью щек, подчеркивающей нос с горбинкой и выпуклость губ, таких же бледных, как пергамент, лежавший на столе Менахема. Было видно, что фигуру эту и лицо долго и безжалостно обрабатывали голод и бессонница, изнурение тела и отчаяния духа, ветры, зной и холод пустынь. Но ни голодные дни, ни бессонные ночи, ни тяжесть трудов, ни боль, ни хлещущие ветры, ни палящий зной не могли загасить в исхудалой груди того огня, который полыхал в ней и вылетал наружу через глубоко запавшие и черные, словно ночь, глаза. Он стоял и смотрел на Менахема до тех пор, пока мрачность его лица не осветилась улыбкой и сухой огонь очей не охладили навернувшиеся слезы. В улыбке этой и в слезах, от которых не увлажнились щеки, а лишь еще ярче заблестели глаза, увиделось что-то из прошлого этого человека, далекого-далекого прошлого, отроческого, невинного, может, даже беззаботного…
