— Сжечь ее! Забить каменьями! — загудела толпа.
— Я ничего худого не сделала, — слабым голосом воспротивилась Милава.
— Хватит! — рявкнул староста. — Никто никого убивать не станет!
Народ недовольно зашумел. Староста поднял руку, призывая к молчанию. Селяне нехотя повиновались.
— Пока ее вина не доказана! Вот придет в себя Цвет — послушаем, что он скажет. Тогда и решать станем. А покуда пусть только ее хоть пальцем кто тронет — самого накажу!
— Вот это дело! Справедливо! Правильно! — закивали селяне. Череда с облегчением выдохнул.
— Какое там?! Что, ежели сын кузнеца никогда прежним не станет? — продолжила сеять смуту Доморадовна.
— Это нам почтенный Рафал скажет, когда оглядит молодца. Покуда же не сметь девку чапать!
Люд возражать не стал. Даже пьянчуга не нашелся что сказать.
— И что ж? Пусть она так и гуляет по деревне? — не отступала Доморадовна. — А честному люду в хатах сидеть-трястись? Да ночь не поспеет наступить, как полдеревни помрет!
Народ снова зароптал. Староста махнул рукой:
— Нет, гулять она не станет.
— В яму ее! — заорал пьянчуга.
— В яму! — поддержали селяне.
— Не надобно, — пискнула Милава, умоляюще поглядев на старосту. Но Череда не воспротивился. — Как же так, люд добрый? За что вы меня в яму?
— За то, что ты — ведьмарка! — гаркнула Доморадовна.
— Нет, я не… — но тоненький протест потонул в пучине обвинений. Селяне кидались ими, точно каменьями.
— За то, что по твоему науськанью нечистики цельный обоз подрали! — рявкнул пьянчуга и, стиснув кулаки, пошел на Милаву. Вит угрожающе навис над «смельчаком», что только с девкой и мог сдюжить. Пьянчуга отступил, вытерев рукавом синеватый нос. Поди его пропитая сила не ровня налитой мощи крепкого младого мельника.
— За неведомую хворобу, что на Алеся наслала! — хором крикнули подружки.
— За бабку-ведьмарку! За кровавые подношения богам! За то, что село наше извести решила! За скисшие по вечере щи! За верного пса, что нынче на пороге подыхает!.. — страшные наговоры летели со всех сторон. Как водится, селяне смешали все в одну кучу. Своими же словами распаляли в себе незыблемую веру, что во всем повинна только Милава.
В какой-то миг ворожея уразумела, что не в силах больше различить отдельных обвинений. Крики переросли в сплошной гул. Она зажмурилась и попросила у богов сил выдержать все это. Тело саднило, голова разрывалась. Но больше всего Милаву страшило, что эта путаница не дозволит до Кукобы добраться и дар черный перенять. Вот тогда в селе взаправду начнут страшные дела твориться. Вот тогда тут наверняка Лихо Одноглазое с Моровой панной в разгул пойдут.
