Не спится и мужикам.
— Накален и здесь народ, Вася, — вполголоса говорит Силантий. — Я тут с грузчиками по душам поговорил — обирают их здорово и наши и чужие господа — капиталисты и наниматели…
Слушает Алена мирные голоса, согласную беседу отца и мужа, и впервые в жизни ее не гложут тоска и одиночество. Батя! И у нее, как у всех людей, есть отец — защитник и опора.
Василя будто подменили с того дня, когда Лесников признался, что он отец Алене. Василь — гордец, а как охотно признает превосходство Силантия Никодимовича, как следует его советам и поучениям. Пытливый и любознательный Лесников всюду тащит за собой Василя.
— Смотри. Учись. В жизни все сгодится. Читай больше: нашу деревенскую темень и дурь бросать тут надо. Здеся без знания и смекалки не проживешь. Сам по себе знаешь — чему в молодости обыкнешь, в старости этому учиться не придется…
С женой Василь обращался без рывков и брани. О побоях и думать забыл. Покрикивал иногда острастки ради, но осекался, наткнувшись на недобрый взгляд Силантия.
— Будя тебе, Василь! — тихо скажет он, а в голосе железо зазвенит.
Жаркая сумятица посадки на большой океанский пароход. Пассажиры четвертого класса — нищета и голь перекатная, — подхватив мешки, жестяные чайники, самодельные деревянные сундучки с вещичками, с криком и руганью ринулись в трюм — занимать места.
Ложились вповалку, каждый старался захватить побольше пространства: ехать не день, не два; без места намаешься: ни поесть, ни поспать.
Василь ворвался в трюм одним из первых и, облюбовав удобный угол на нарах, отстаивал его от назойливых посягательств, пока не подоспела подмога — Алена и Лесников.
За шумом и суетой пассажиры не слышали, как вбирались в клюзы якоря, как гудел последний гудок, как судно отошло от пристани.
Алена, на ходу затягивая потуже узел платка, выскочила на палубу, пробежала к корме; пароход уже развернулся и прошел часть бухты. От мыса Чуркина донесся мелодичный перезвон склянок. До свидания, мыс Чуркин!
Застыла-загляделась Алена на отдалявшийся, недавно еще совсем чужой, но сразу полюбившийся ей город-труженик.
Взгрустнулось Алене. Добрым словом помянула она место, где пупок резан, — родное Семиселье: «Прощай, Семиселье! Прощай и ты навсегда, вечная тебе память, пусть земля тебе будет пухом, родная маманя! Прощай и ты навсегда, Петр Савельевич! Заковали тебя в кандалы, скрутили могучие руки, а потом убили тюремщики, а матери отписали: „Убит при попытке к бегству“». Убит! Убит первый человек, который увидел в ней, в Алене, человека и помог понять, на чем мир стоит, открыл глаза, дал в руки грамоту. «Как меня обогатил ты, Петр Савельевич, спасибо тебе!» Встал перед ней как живой, потерянно звучат слова: «Забыл, все я на свете забыл… Одна ты…» Прости-прощай!..
