Утром, раным-рано, слышит Алена — стучат в окно. Она уже по хозяйству управлялась. Вышла во двор — Петр Савельевич.
— Василь встал? — несмело спрашивает.
— Спит он еще, — чуть слышно ответила Алена, а сама очей кротких поднять на него не смеет.
— Я в ночь-то не забылся. Все ты, Аленушка, передо мной стоишь. Коса золотая по плечам… — шепотом сказал Петр.
Смотрит он на Алену, и она на него глянула. Так и стоят оба…
— А Василя ты забыл?
— Забыл! Все я на свете забыл… Одна ты…
Затосковали-затомились они с той поры.
Тянется Петр к Алене, и она неспокойная стала.
Василь скоро заприметил, что у Петра при виде Алены дыхание занимается. Взвихрился. Забушевал, еще пуще стал ерепениться, кулаками сучить. Слова простого, не только поперечного, ему не скажи.
— Замолчи! Я — хозяин! Нет того тошнее, когда твоя дворняжка на тебя же и гавкает.
Где уж там гавкать!..
В эти годы многие крестьяне-бедняки, обездоленные, безземельные, собирались на переселение: кто — в Сибирь, кто — в Среднюю Азию, кто куда с горя решил подаваться.
Стал и Василь лыжи вострить, — авось удача клюнет на новых местах. А что Василь надумал, топором руби — от своего не отступится. «Я — хозяин!»
— Собирайся, Алена! Избенку запродам — и в путь!
Сомнение на Алену нашло, ходит темная, печальная, страшится: «Завезет на чужую сторону, в чужи люди и забьет насмерть в сахалинском краю. Схорониться некуда, заступиться некому». Дома-то, хоть иногда — втихомолку от неистового во гневе сынка Васеньки — свекровь приголубит в редкую минуту.
— Терпи, сношка, терпи, милая! И с чего это он так к тебе осатанел? Право, не приворот ли чей? Ничего не поделаешь — муж законный. Не поедешь добром — этапом повезут…
Последние дни перед бедственной разлукой ходили Алена и Петр Савельевич потерянные, хоть и всячески скрывали потаенную кручину. Вся-то их короткая радость была в нескольких словах, которыми они у плетня перекинулись, а больше ничего и сказано не было. Однако уезжать Алене было трудно, будто душу свою здесь оставляла. И совсем для нее солнце закатилось, когда ранним летним утром услышала Алена плач и крики в соседнем дворе.
Припав в бессилии грудью к плетню, смотрела она, как маленькая, сухонькая мать Петра Савельевича, словно разъяренная клушка, бросалась на двух дюжих усатых жандармов, которые с револьверами в руках вели ее сына.
— Петрунька! Сынок! Не отдам тебя лиходеям! Богом заклинаю, отдайте родимого…
Жандарм легонько оттолкнул седенькую старушку, и она, сраженная отчаянием, рухнула на землю…
