Мы дружно отворачиваемся от мамы, будто от завывающего навстречу ветра, — прячем слезы. Случилось несчастье, я на могиле Искорки дал клятву не ждать, когда стану взрослым, а заработать на пальто раньше — и вот…
Вадим опять корил себя: крот слепой, и друга не знал! Видел только явно видимое: молчалив, усерден в учебе, в труде, «пятерочник», собранный и организованный до педантизма. И только теперь, раздумывая и оценивая, понял: да не педантизм это, а высокая самодисциплина, настоящее понимание долга и обязанностей. «Учиться и учиться мне у тебя, Серега!» — думал он с уважением, по-новому покоряясь другу.
С самого начала было жестко обусловлено — не интересоваться делами, если ты к ним не причастен.
Наталья Владимировна знала сильные и слабые стороны характера Вадима и потому так уверенно поручилась за него; вместе с Сергеем выполнял он задания старших товарищей.
Жизнь Вадима приобрела глубокий смысл, благородную цель: пришла пора зрелости, приобщения к высоким задачам и идеям современности. Друзья успешно и, как говорили учителя, «с блеском» заканчивали училище, а в это время их матери, сдружившиеся в дни болезни Марьи Ивановны, «раскидывали умом», с трудом наскребали деньги на дальнюю дорогу: сыновей было решено учить дальше.
Новоиспеченные студенты Московского университета набрали уроков с отстающими учениками, перебивались впроголодь на дешевой колбасе «собачья радость», на копеечной перловой каше, по прозванию «шрапнель». Они жили полной жизнью: бегали по лекциям, музеям, театрам, спорили о будущем России. И главное — отдавались со всем азартом и увлеченностью молодости порученному партией делу: вели в рабочих кружках политическую и агитационную работу.
На третьем курсе их арестовали: в среду кружковцев проник провокатор и выследил студентов. Последовала ссылка в Сибирь.
Мать Сергея добилась высылки сына в Приамурье, на вольное поселение; он прочно осел на Темной речке.
Вадим получил указание бежать из ссылки. Эмиграция. Революционная работа. Нужда и лишения. И неотступная, как тень, грызущая день и ночь тоска по родине.
Однажды с высоты Эйфелевой башни в Париже он смотрел на прекрасный чужой город и вспомнил бухту Владивостока. Такая тоска сжала горло, что он с надеждой и страхом взглянул вниз: «Сорваться?» Но пропасть под ногами заставила неприятно похолодеть сердце, и Вадим бодро затопал вниз, на верную землю. Тоска по родине — нет ничего горше на свете. Даже сейчас, когда он дома, воспоминание о дивных чужих странах холодит сердце. Спасибо вашему дому, хочу скорее к родному очагу и земле. Обычная, заурядная доля солдата революции. И какое счастье, что они встретились здесь вновь, друзья и побратимы, в одном лагере, одинаково воодушевленные победным словом Ленина:
