Я смеялась, а сама обмирала душой. «Седой! Худущий! Бедный ты мой! Любовь моя несчастная…»
Я делала все, чтобы поставить Петра на ноги, но сердце у него было так расшатано, что шумы в нем слышались на расстоянии.
«С таким сердцем он может прожить несколько лет, — осторожно сказал мне доктор, — но малейшего повода достаточно, чтобы… Не скрою — лечить такое сердце мы не умеем…»
Каждый день, проведенный с Петром, я встречала и провожала с чувством благодарности и потрясения: «Он с нами!» Но счастье не было долгим: однажды ночью я услышала короткий вскрик мужа и бросилась к нему — он умер на моих руках.
Мы прожили с ним в Хабаровске три года без разлуки — судьба неслыханно побаловала меня! Отчаиваться я не имела ни права, ни времени: надо бороться за детей — Сережу и годовалую Леночку. Надо жить, работать, добывать средства, чтобы поднимать ребят и продолжать дело, которому я оставалась верна.
Малютку мы прозвали Искоркой — такая она была горячая, отзывчивая. В трудные дни, когда все казалось беспросветным и безнадежным, дети и товарищи были моей поддержкой и просветом. Береги дружбу и любовь к людям, Вадим! Без дружбы и любви одинок, безгранично и безысходно одинок человек!
— А Искорка? — беззвучно, одними губами спросил Вадим.
— Искорка?
Наталья Владимировна не ответила, смотрела на увеличенные портреты мужа и дочери, безудержно плакала. Вадим обнял ее. Худущая, с выступающими лопатками, бедняжка!..
— Не надо, родная! — Он схватил ее худую, тонкую руку, порывисто прижал к губам. О! Какая горячая любовь пришла нежданно к нему, как он хотел помочь ей, старшему товарищу своему! Впервые в жизни так страстно, так потрясенно благоговел он перед человеком — перед маленькой истощенной женщиной с душой победителя.
Новыми глазами смотрел он и на друга своего Сережку Лебедева. Верен и предан был в дружбе Сергей, но, как теперь стало ясно Вадиму, дружба — дружбой, а служба — службой, и был тут «кремешок» неумолим и молчалив. «Это, Вадимка, не мое дело», — говорил он и ставил точку.
Сергей никогда не ныл, не хныкал, хотя порой жилось им трудно. Однажды осенью, когда шла кета, Сергей уехал вниз по Амуру с целью заработать денег на рыбалке. Он вернулся измотанный тяжелым трудом и горько пожаловался Вадиму, что его обманули — отдали вдвое меньше заработанного.
— Прошло уже несколько лет, а я все не могу выполнить клятву, данную сестренке Искорке, — говорил он. — Ты ее не знал, несчастье случилось как раз накануне приезда вашей семьи из Владивостока. Хорошая, ласковая была девочка, мама в ней души не чаяла. Помню, стужа, ветер с Амура пронизывающий. Мама, Искорка и я бежим домой вдоль Большанки. Зима в разгаре, а на матери осеннее легкое пальтишко, на спине оно от быстрого бега промерзло и заиндевело. Сердце у меня заныло: разве можно спокойно видеть спину матери, прикрытую поношенным пальтишком, которое промерзло насквозь от жгучего тридцатиградусного мороза? Мать бежит, торопится. Искорка и я мчимся за ней. На ресницах у нас иней, леденеющий на ветру. Искорка показывает мне на спину матери: «Сережа! Поклянись, что как только ты вырастешь большой и получишь первое жалованье, то сразу купишь маме шубу, чтобы ей было тепло… и не мерзла бы она, как сейчас…» — «Клянусь!» — ответил я, готовый заплакать. Мать оборачивается к нам, серые глаза ее прекрасны и молодо блестят. «Замерзли, ребятки? А я сейчас размечталась: вот, думаю, хорошо бы нам найти сто рублей: одела бы я вас в новые пальто, в новые шапки, и вы бы не мерзли!..»
