— В Севилью. Это город на юге Испании, где меня ждет одна женщина.
— И давно она тебя там ждет?
— Вот уже пять или шесть лет... Я не уверен. Потерял счет времени.
— Дай ей бог терпения! Лично бы не стала ждать ни одного мужчину дольше шести дней.
— Это говорит лишь о том, что ты ничего не знаешь о любви.
— Как раз знаю, — ответила она со странной серьезностью. — Это то, что я чувствовала к тому марсовому из Коимбры, которому толстяк приказал залить в глотку расплавленный свинец, после того как застал нас вдвоем, — она немного помолчала и вдруг прищелкнула языком, словно речь шла о какой-то полузабытой детской шалости. — Я тогда была совсем юной. Больше такого никогда не повторится.
Канарец хотел уже ответить, но передумал, внезапно остановился и уставился в одну точку куда-то за спиной негритянки.
— Смотри! — воскликнул он.
Уголек послушно обернулась и в страхе застыла на месте, увидев, что с полдюжины моряков следуют за ними.
— Бежим! — крикнула она, бросаясь вперед, но канарец остановил ее, крепко схватив за руку.
— Постой! — сказал он. — Они вовсе не собираются нас преследовать. Наоборот, они сами уходят.
— Уходят? — недоверчиво повторила она.
— Вне всяких сомнений.
— Почему это?
— По той же причине, что и мы: они больше не боятся старого мерзавца. Знают, что на материке его власть над ними кончилась.
— Тогда, может быть, подождем их?
Канарец покачал головой и обвел руками окружающую местность.
— Два человека еще могут выжить в подобном месте, но сорок — ни за что. А я могу поклясться головой, что еще до захода солнца капитан Эвклидес Ботейро останется в полном одиночестве.
Сьенфуэгос ошибся лишь в сроках — офицеры оставались с капитаном до самых сумерек, пока вечерняя мгла не опустилась на бескрайнее желтое море неподвижных дюн; лишь тогда они решились его покинуть, крадучись и под покровом темноты, укрывшей их от грозного взгляда поросячьих глазок самодура-капитана. Такие предосторожности, впрочем, оказались совершенно излишними, поскольку капитан уже более трех часов неподвижно сидел на песке, молча глядя на море, что плескалось у его ног и, казалось, не обращал никакого внимания на происходящее вокруг, чувствуя себя беспомощным и неуклюжим, как морж на берегу.
Этот громадный кусок жира и грязи в видавшем виды кресле представлял собой странное зрелище — огромные руки, гигантское воспаленное яйцо, выпирающее между дряблыми бедрами, он сидел, всеми покинутый, на вершине дюны, готовой с минуту на минуту окраситься в новый цвет, а всего в сотне метрах от него лежал корабль, к которому уже начал подступать прилив.
