Профессор не на шутку разошёлся, рывком встал с дивана.
— А по мне в любой винной этикетке больше искусства, чем в той сраной инстоляции Фимки, которую из Москвы уже в Монреаль потащили… А бездаря Фимку в газетных статьях гением величают.
Максим ещё раз взглянул на «Буран в степи» и стал подбирать с пола раскиданные этюды. Несколько этюдов представляли собой эскизы к книжным обложкам.
— А этикетки кто рисовал? — глядя на эскизы книжных обложек, спросил Нелидов.
— Ах, ты об этой халтурке?… Сам, пенсия то грошовая… Я же, старичок, неплохой книжный график. Мне и сегодня за это кой-когда бабки платят… Правда, фамилию прошу не ставить. Стыдно… Но жрать-то хочется, вот и тоже вхожу в эту ярмарку тщеславия. Как гоголевский ревизор — инкогнито. Ха-ха…
Велесов принес огромную сковороду, на которой жалкой кучкой чернела подгоревшая вчерашняя картошка.
— Что там винная этикетка!.. Я с голодухи трешки рисовал — кассирши в гастрономе от подлинных банкнот не отличали. Кабы хоть одну засекли — не сидел бы я сегодня тут с тобой, не философствовал на вечный русский вопрос: пить или не пить? А о чем я, собственно, тебе читал лекцию?
— Так вы, учитель, про искру жизни, а потом про Фиму какого-то рассказывали…
— Про кого-кого?…
— Ну, про Фимку, ученика вашего…
— Про этого гада? Не помню, Звездочет… Извиняйте великодушно — склероз сосудов. — Он пошамкал ниточками губ и звонко шлёпнул ладонью по покатому сократовскому лбу. — Ах, Фимка!.. Какой он тебе Фимка»… Он нынче Ефим Мусаилович Винтер — ведущий дизайнер, с самим Никосом с Рублевки, как уверяет, на дружеской ноге. Как Хлестаков с Пушкиным. Но вот не верю, как говаривал старик Станиславский, я его искусству. Нет в нём Искры Жизни. А без этой Искры художник у смерти бессмертия не выпросит!
Почетный академик снова умчался на шестиметровую кухню, откуда тут же вернулся с пачкой соли и половинкой хлеба.
— Хлеб-соль тебе, гость дорогой!
Он, порябив тельняшкой в глазах, снова упорхнул на кухню. Оттуда, что-то жуя, бросил:
— У Фимки таланта — с гулькин клюв… Я-то знаю, вроде бы моим учеником считается. Золотого сечения так и не усёк, зато усёк столичной ярмарочной тусовки: мазюкает лажу всякую на потребу публике и продаёт за хорошее бабло…
— И берут? — спросил Максим, чтобы поддержать разговор с летающим стариком, похожего на матроса торгового флота, списанного на берег за пьянку.
— У-у… — завыл на кухне Велес. — Ишшо как, старичок!.. Я, когда нуждался в средствах, все подлинники из своей коллекции за гроши распродал. Трехгрошовую пенсию месяцами задерживали. А кушать, извините, все равно хотелось… Он за свою лажу вдвое больше берет, чем я за Поленовский дворик выручил. Это правда. Правда искусства, как, впрочем, и правда жизни всегда ниже искусной лжи на ярмарке тщеславия ценились. Его лажа — ложь. Но она, Звездочет, в обществе, от которого и мы увы, не свободны, всегда в большой цене.
