Народное восстание 17 июня 1953 года привело к коренному изменению обстановки. Это чувствовали все, но все же не хотели с этим мириться. Никто не был к этому готов. Кроме того, мы и не подозревали, что в Москве уже колдовали над новым курсом в германской политике и что в связи с этим в руководстве СЕПГ появилась оппозиция, которая собирается сместить Ульбрихта. Именно в тот самый день я докладывал в бундестаге о новом избирательном законе. Когда вскоре стали проясняться масштабы происшедшего и я понял, сколь легко можно изолировать восточную часть города, то заявил в бундестаге: «Борьба за воссоединение в условиях свободы должна иметь приоритет по отношению ко всем другим внешнеполитическим планам и проектам». Восемнадцать миллионов человек в восточной зоне не должны из-за нашего участия или неучастия подвергаться опасности новой консолидации тех, кого, возможно, удалось бы ослабить. «Нет другого решения германского вопроса, кроме мирного. Нет никакой другой возможности, кроме переговоров по германскому вопросу. Мы требуем большей активности, большей ясности целей, большей решимости в борьбе за германское единство в условиях мира и свободы». Но мы не нашли ответа на вопрос, кто, где и о чем был бы готов вести переговоры. Спустя три месяца после событий 17 июня Аденауэр под знаменем неоднозначного, но впечатляющего экономического подъема одержал триумфальную победу на выборах. Она была достигнута также благодаря тому, что он выступал за подписание договоров с западными державами. Разве то, что произошло в советской зоне, не показало всем и каждому, что конкретной альтернативы нет?
На западе Германии 17 июня превратилось в довольно бессодержательный «День германского единства». Попытка отказаться от еще одного праздника и передать соответствующий материальный доход на благо нации провалилась из-за множества мелочных возражений. Возможно, приписываемая нам, немцам, способность с особым усердием отмечать памятные даты наших поражений не является таким уж преувеличением.
Кто подсчитает часы заседаний, подорвавших здоровье Рейтера? Кто измерит никчемную зависть, которая его измотала и погубила его сердце? Кто может определить степень его разочарования итогами вторых выборов в бундестаг и несговорчивостью верхушки собственной партии? На заседаниях руководящих органов после проигранной битвы за голоса избирателей (СДПГ скатилась до 28,8 процента, ХДС/ХСС поднялись до 45,1 процента) он умолял сказать наконец-то, за что же они выступают, вместо того чтобы все время твердить о том, с чем они не согласны. Все напрасно. Ему недвусмысленно давали понять, что никто не прислушивается к его словам. Эрнст Рейтер не был сторонником политики с позиции силы, а тем более ограниченным политиканом. Создание своей клики, раздача должностей «своим людям», борьба, а тем более интриги — все это было не для него. Он был более тонок, чем это могло показаться.
