Счетовод написал в справке восемьдесят пять лет. С тех пор и считают, что Харлампию Макарычу идёт девятый десяток.
Никто, в том числе и старожилы, не помнят, чтобы его когда-нибудь называли по имени и отчеству. Многие и не знали имени старика. Его называли просто Макарычем. К этому настолько привыкли, что если бы кто-нибудь назвал его по имени и отчеству, то колхозники не сразу бы и поняли, о ком идёт речь.
Дед Макарыч живёт со своей внучкой — остроглазой Маринкой — в небольшом мазаном домишке, совсем утонувшем в зарослях рябины и черёмухи. Маринку он всегда зовёт Маней, а когда рассердится — Марьей. Впрочем, сердится Макарыч редко. Разве вот только когда она долго засидится вечером над книгами или куда-нибудь задевает его бамбуковое удилище.
— Марья! — громко кричит тогда дед. — Опять удило куда-то затыркала, якорь тебя… Сколько раз говорил: — ставь в сенцы.
— Да оно там и стоит, в уголку, разве не видишь? — спокойно отвечала Маринка.
Старик шёл в сенцы, долго гремел какой-то банкой, видимо, из-под червей, и возвращался обратно.
— Ишь ты, там ведь, право дело, там. Ослеп на закате лет, старый дурак… А я-то думаю: куда она запропастилась…
Этой удочкой Макарыч очень дорожил. Ему подарил её сам председатель колхоза Пётр Никитич лет восемь назад, когда старика провожали на покой.
— Ты, Макарыч, поработал на своём веку, — сказал тогда председатель колхоза. — Большую благодарность приносят тебе колхозники. Живи в новом доме без забот, колхоз о тебе побеспокоится. А от себя лично дарю тебе вот эту удочку. Теперь и дел-то тебе — сиди у речки да лови рыбку…
На речку Макарыч ходил часто. Однако больше пяти пескаришек домой никогда не приносил. То ли рыбы в речушке было мало, то ли Макарыч уж до того одряхлел, что рыба ему не давалась.
В тёплые дни старик вылезал на завалинку, часами дремал на солнце и грел старые кости. Но лишь только кто проходил мимо — тотчас же открывал глаза.
— Слышь-ко, Груняшка, куда бежишь-то?
Девушка поднимала на Макарыча озабоченные глаза и скороговоркой отвечала:
— На участок, дедушка. Ох и летечко проклятое!.. Сохнет пшеничка. Обязательство давали — по сорок центнеров собрать с гектара, да опозоримся, однако…
— А ты не ной, дура. Я те опозорюсь. Обеих вас с Марьей прутом по голому месту, коли по сорок не соберёте.
— А Маринку-то за что?
— За дело. У тебя же в звене работает… Ну, да не падай духом, доченька, — вдруг сразу делался ласковым старик. — Подумайте с Манькой, как хлебушек спасти. Бог-то милостив, доченька…
