На счастье, в этом остолбенении он позабыл речь, заготовленную между заброской угля, и, вытащив ключ, начал в наступившей-таки паузе сбивчиво объяснять дорогу к душевой, спрятанной за кочегаркой.
Наконец, справедливо решив, что подобное нашествие сменщика может удивить, Женя довел девушек до кочегарки и снабдил их необходимыми рекомендациями.
Ира, перекатив кончик языка по губам, спросила:
— Ты танцевать любишь?
— Да, — уверенно ответил Женя, в самом деле побывавший на двух или трех школьных дискотеках.
Ирочка продолжила и даже слегка обдуманно, что было глубоко нетипичным для обычного движения ее спонтанностей.
— Может сходим сегодня в клуб?
— Конечно, — ответил он с неприличной поспешностью.
— Зайди тогда за мной часам к шести.
VII
Свидание! Она назначила мне свидание!
Он несся, перепрыгивая через раскидистые августовские лужи, и звенящая радость пела вокруг, и солнце на ставшем вдруг безоблачном небе пело в такт.
Свидание! Она назначила мне свидание!
А потом, после танцев, может быть они:
И раскаленная фантазия семнадцатилетнего, нецелованного еще мальчишки, галопом ринулась вперед, рисуя картины, от предвкушения которых и от того, что это возможно, от того, что это не блеклый бег мечты, а почти, как казалось ему тогда, реальность, сладко заныло под ложечкой.
Он представил студию, залитую солнцем сквозь стеклянную крышу, себя у мольберта в белой блузе, заляпанной красками, и ее в кресле, у пылающего камина, следящую влюбленными глазами за его работой.
И на секунду его залило счастье законченной судьбы, тут же сменившись вечным мужским:
И это все!!?
И больше ничего не будет!!?
Не будет ни других женщин, ни других объятий, ни другой жизни, ни другого сладкого сосания под ложечкой?
А будет только она и работа?
Но услужливая фантазия разбегом низкого своего движения рисовала уже следующую картину.
Он великий художник, как Сезанн, как Гоген, плачущий над гробом своей жены. А после, свободный и величественный, утешившийся от своего горя, еще не старый, двадцатипятилетний, в окружении сотен услужливых поклонниц:
И тут же ему стало непереносимо стыдно:
Господи, какая я дрянь:
Вульф ощутил себя беспредельно низким, он вспомнил все, вспомнил свою унизительную зависимость — неотвязчивую мерзость детского греха, вспомнил гадость султанских своих видений, вспомнил, что никогда ему не стать художником, что он бездарность, что он не знает десятой доли того, о чем шутя жонглирует словами Гурвиц.
