– Противников большевистского мятежа оказалось так много, так много, так много! – затараторила испуганно директриса, вжившись в роль красноармейца как в саму себя, – что патронов на всех стало не хватать! Поэтому Первая конная армия под предводительством сельского паренька Сёмы Буденного рубила не признавших революцию шашками! Рубила прямо по их бестолковым головам и наглым шеям, экономя таким хитрющим способом боеприпасы для остальных подданных великой империи, которых брали в заложники (вместе с семьями) будущие командармы Красной армии, проводя разъяснительную работу среди безграмотного и темного населения страны, не пожелавшего голодать на благо всеобщего счастья. Делать им это было легко и приятно, так как совесть вчерашних крестьянских пареньков обналичивалась в звания комбригов и по законам революционного времени экспроприировалась Коммунистической партией России до той поры, когда придет счастливая минута получать ее взад. Но минута эта так и не пришла, потому что обещанного счастья не наступило. – Директор просканировала взглядом обращенные к ней лица, включая лики матерей и облики отцов, и я тоже пробежался по ним осторожным взором первоклашки – по их глазам на одухотворенных физиономиях…
«Какие у моего народа глаза! – подумал я. – Они постоянно навыкате. Навыкате, но никакого напряжения в них нет… Полное отсутствие всякого смысла! И хоть нет никакого смысла, но зато какая мощь! Какая духовная мощь!!! Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят! Что бы ни случилось с моей страной, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий эти глаза не сморгнут. Им все божья роса»[184].
Женщина вновь перевела дух (ее сердце сказало: ту-дух), и она продолжила подбираться к кульминации сюжета с придыханием в гландах и волненьем в груди.
– Так же как не хватало еды беднякам, – звенел голос революционерки стройной частотой непоколебимых струн, – не хватало ее и Владимиру Ильичу, горевавшему в кремлевских палатах вместе с другими большевиками от недоедания до слез. И вот, в один из таких слезных дней, заходит как-то в кабинет вождя Феликс Эдмундович Дзержинский, давно уже озабоченный слезоточивостью Ильича, и говорит, щуря приподнятой небритой щекой близорукий, всхлипывающий глаз:
«Владимир Ильич?»
«А?!» – отзывается тут же вождь.
«К вам ходоки!» – пропускает позывной «б» товарищ по партии.
– Дааа? – удивляется деда Вова.
«Дааа…» – подтверждает революционный палач.
