— Но ты не совсем уверен в этом, — уточнил Оливер.
Фрост пожал плечами. Волосы-сосульки свисали ему на глаза, но он не убирал их.
— Нам надо идти, — сказал ему Оливер.
Зимний человек улыбнулся.
— Я твержу тебе это с того самого мгновения, как ты сделал свой первый вдох в этом мире. Кажется, кое-что ты уже усвоил. Делай, что я говорю, — и мы, быть может, проживем чуть дольше.
Оливер сдвинул брови:
— О! Ты меня успокоил. Благодарю!
— Не стоит благодарности!
Проходил час за часом, а они все шли. Сперва на северо-восток, к подножию гор, а после — строго на восток, пока не попали в лес, который Фрост незатейливо назвал Старым Лесом. Место оказалось тихим и спокойным. Под ногами шуршали веточки и сосновые иглы, а деревья стояли достаточно далеко друг от друга, чтобы лунный свет проникал сквозь шатер из ветвей и листьев. Хотя тропинок не обнаружилось, идти было довольно легко. Иногда до слуха доносились легкие шорохи. «Наверное, бродят лесные звери», — думал Оливер. Один раз он совершенно ясно увидел пару оленей на полянке. Но не успел он толком разглядеть животных, как они исчезли, причем ему показалось, что одно убегало на двух ногах.
Озеро лежало далеко позади, а где-то впереди ждала Дорога Перемирия. До рассвета оставалось немало часов, но вместо изнеможения, которое вроде бы давно уже должно было свалить его с ног, Оливер испытывал воодушевление. Несмотря на ужас, по-прежнему охватывавший его при мысли о Сокольничем; несмотря на необычность этого мира, а также осознание смертельной опасности, каждый шаг прочь от места, где он проник сквозь Завесу, казался шагом к свободе. Не имея возможности вернуться к отцу и невесте, чтобы оправдать их ожидания, Оливер Баскомб чувствовал себя свободным — впервые с тех пор, как повзрослел.
И ему удалось не утратить чувства юмора.
Некоторое время они шли почти молча. Теперь, когда непосредственная угроза миновала, Оливер не знал, как разговаривать с Фростом. О чем говорят с человеком, состоящим из снега и льда?
Это было почти смешно и в то же время — очень грустно. Всю свою жизнь он мечтал, чтобы мифы и легенды оказались реальностью, ему хотелось встретиться с кентавром или услышать пение сирен. Как в книжках, что читала ему мама, — тех, которые он и теперь частенько брал с ее книжных полок. В детстве он воображал себя Одиссеем, отправляющимся на поиски приключений. Его тайное желание стать актером возникло из тех же побуждений. Актерская игра для него была способом стать таким, каким ему хотелось — но никогда не удавалось — в обычной жизни. На сцене он превращался в благородного героя, храброго, незаменимого. Прогибаясь под давлением отца, который требовал «быть ответственным» и настаивал на карьере адвоката, он почти загасил в себе искру творчества. Сцена казалась единственной надеждой на спасение этой искорки.
