В столовой хвост до самой двери — вся моя бригада в очереди. Выхожу снова на палубу, на корму. Кто-то сидел уже тут: на бухту капронового троса положен кусок доски, а сверху мешок из-под соли. Сажусь, закуриваю. Море ослепительно сверкает, дробя солнце тысячью зеркал. В тени, у борта, поигрывают друг с дружкой перламутрово-зеленые волны. Изредка покажется на поверхности безухая собачья морда сивуча или нерпы. Неожиданное чувство — нежность. Мне вдруг захотелось погладить по голове собаку, даже ладонь потеплела. Одна из нерп вынырнула близко-близко, я встал, перегнулся через фальшборт и успел заглянуть в черные пытливые глаза-маслины. Нерпа громко фыркнула и в страхе спешно нырнула, блеснув упитанной левиафановой спиной. Как будто я хотел ей зла!..
Обидевшись на нерпу, иду в нос, в лазарет.
— Салют героям! — Я застаю Юру в койке. — Опять с утками спишь?
Но он сегодня не расположен шутить, лежит задумчивый, невеселый, глаза — в подволок, на груди — раскрытая книжка.
— Болят? — я киваю на ноги его, — торчащие за краем одеяла.
— Нет, — и досадливая гримаса — спрашиваешь, мол, о всякой ерунде. — Эх, Севка! — вздыхает Юра и резко поднимается с подушки, садится. — Какие гады!..
— Кто?!
— Все! — Черные молнии в глазах, сверкнув, пропадают. — Не все, конечно, но… е-е-сть.
И прорычав это «есть», умолкает.
— Ну давай выкладывай! — бодро говорю я.
— Да что выкладывать? Списывают Марину. Романиха сказала помполиту, что она по пьянке за борт упала.
— Ну и что? Ты думаешь, он послушается вздорную бабу? Не верю.
— Верь не верь, а приказ уже накатали. Усек?
— А она знает? — кивнул я на переборку, за которой находился женский стационар.
— Угу, — снова помрачнел Юра и добавил: — У нее воспаление легких.
— Зайдем? — я опять показал на переборку.
Юра с готовностью встал, обнажив свои волосатые забинтованные жерди, всунув их в расплюснутые байковые тапки, влез в халат.
— Мариша, не спишь? — заглянул он в приоткрытую дверь.
Мы вошли. Маринка была одна. Она лежала на спине, закинув руки за голову, до шеи укрытая простыней.
— Как самочувствие? — спросил я.
— Да помирать не собираюсь! — в ее голосе была лихорадочная бодрость.
— Ишь, — Юра взглянул на меня, — раздухарилась наша пацанка! А ну…
Он положил ей на лоб громадную ладонь, даже не ладонь, а попросту медвежью лапу, и закачал лохматой черной башкой.
В этот момент в коридоре лазарета послышались шаги и звуки голосов. Я поспешно сказал:
— Маринка, ты умница, молодчина, держись только так и не ниже. Мы сегодня идем сражаться за тебя. К помпе.
