-- Я так и знала, -- отчетливо произнесла Марина и посмотрела на бронзового Будду, стоявшего на каминной полке и бесстрастно сверкавшего изумрудными глазами.
-- Но это же глупо! -- недоумевала Марта, -- компания ведь принадлежит ему. Если компания теряет выгодный контракт, то это значит, что он теряет деньги!
-- Господи, Марта… ну сколько же тебе повторять… Это не бизнес. Это личное.
Тяжело и как-то печально вздохнула, пожала плечами и устало добавила:
-- Ну при чем тут деньги?..
…Марина проснулась от того, что замерзла. Потянулась к Марте, но рука лишь скользнула по холодной простыне.
Она мгновенно открыла глаза. Сна как не бывало.
Комната, как и постель, была пуста. Марина не испугалась и не удивилась. Она вдруг сразу поняла, где и с кем Марта.
Она накинула халат и тихо вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Слава Богу, что ни двери, ни полы в их доме не скрипели.
Марина была уверена, что Марта внизу, в гостиной – вместе с Джулией. И не ошиблась. Она остановилась на лестнице, прижавшись к стене и стараясь дышать как можно тише. Те, внизу, были совсем рядом, совсем близко.
Марта стояла на коленях перед камином, ворошила кочергой слабо вспыхивавшие поленья. Потом прикурила сигарету, повернулась к Джульетте, не поднимаясь. Свет они не зажгли, и в комнате было темно. Только огонь камина освещал ковер и Марту: ее голые ноги, ее строгое красивое лицо, ее напряженные руки, ее тонкую шею.
Она знала и даже любила эту привычку Марты ходить по дому лишь в белой, именно белой мужской рубашке и длинных белых шерстяных носках, с голыми ногами. Но сейчас эти длинные, стройные, красивые ноги, просто умопомрачительные ноги не вызывали ничего, кроме раздражения.
Это привычное в своей нарочитой случайности кокетство, которое всегда было так кстати, которое всегда так нравилось ей в Марте, всегда так приятно тревожило, волновало, рождало огромный странный ком где-то внизу живота, который имел обыкновение рассыпаться, растекаться по всему телу, волной поднимаясь к горлу, туманить голову, сейчас это столь любимое ею Мартино кокетство причиняло лишь смутную, странную, ничем не объяснимую боль. И боль эта стремительно росла, становясь острее и больше, захлестывая ее всю.
Марина видела, как Марта орудует кочергой, как красивы и сильны ее движения, видела напряженный изгиб ее тела, тонкую изящную шею в распахнутом вороте скорее расстегнутой, нежели застегнутой рубашки. Сейчас эти пальцы, эти тонкие красивые руки, эта шея, эти голые ноги – все это красивое гибкое тело, которое еще час назад было таким своим, так безраздельно принадлежало ей, стало отчаянно чужим. Как и женщина, которой оно принадлежало. И женщина эта, столь страстно любимая, даже сейчас, даже в эту секунду, в это мгновение, отчего-то вдруг перестала быть родной, быть ее Мартой, а была теперь совсем чужой, и не вызывала ничего, кроме злости и раздражения.
