Первым опомнился Гонзик:
— Какая красота! У нас такой не увидишь.
Вацлав молча на него посмотрел, нащупал в кармане голышек, который бог весть почему подобрал в придорожном ручье на чехословацкой стороне, и замахнулся, чтобы бросить его подальше, но передумал. Рука его опустилась, и он снова спрятал голыш в карман.
Ярде наивные слова Гонзика тоже показались какими-то фальшивыми. Ему вспомнилось холодное искрящееся утро. Первый вагончик с отдыхающими мягко затормозил у последней остановки подвесной дороги. Восход солнца на Ломницком щите! Ярда смотрел во все глаза на розовый клюв на горизонте — говорили, что это Кривань, — на далекие скалы Низких Татр и снова на север, куда-то в сторону Польши. Его рука обнимала Анчу…
Ярда никогда не был сентиментален, но в тот раз перед этими прозрачными далями в его душе словно раскрылся какой-то тайник, что-то, ранее никогда не испытанное, сжало ему горло. Если бы он не стыдился Анчи, то, наверное, начал бы громко петь, кричать, смеяться. Он почувствовал себя таким богатым, чистым и светлым, как татранская быстрина. Это впечатление было несравненно более глубоким, чем то, что он испытывал сейчас. Однако Ярда проглотил вертевшиеся на языке слова в защиту родины, которую сегодня ночью он покинул навсегда.
Анча… Ярда как бы снова ощутил упругий теплый овал ее плеча. Они стояли тогда, обнявшись, — первый раз в жизни в горах, влюбленные друг в друга… А в этот час Анчины туфельки стучат на улице, сбегающей вниз, к фабрике. Через минуту девушка сядет за свою машину, сошьет первую, двадцатую, стопятидесятую пару сандалий, сегодня — так же, как вчера. Ей и во сне не приснится, что Ярда в этот момент уже на чужой стороне! Черт знает, отчего эта девчонка перестала его волновать…
Ярда задумчиво глядел на хребты, залитые солнцем, и уже не замечал, что розовое утро уступает место солнечному дню, сверкающему, как новенький золотой. Краска стыда вдруг залила лицо Ярды: «Лжешь сам себе! Ведь ты знаешь, что так внезапно потушило твой интерес к этой девушке…»
Ярда на мгновение зажмурился, стараясь задушить что-то в самом себе.
— А здорово мы эту республику в дураках оставили! — хрипло проговорил он, глядя в сторону гор, и сам изумился своему наигранно-веселому голосу. Он пригладил ладонями пышную шевелюру, эффектно прилизанную на висках. Его широкая нижняя челюсть чуть заметно выдалась вперед, уголки полных губ опустились вниз. — Скоты! Не вам со мной тягаться! Из хозяина сделать поденщика, чтобы я вечно копался в машинах — лапы по локоть в мазуте? Нет, дудки! Я лучше сам на машинах покатаюсь! Пошли, ребята!
