Искренность его тона заставила ее на минуту задуматься, потом она слегка пожала плечами.
— Это не имеет смысла, я замужем.
Вацлав беззвучно пошевелил губами, растерянно посмотрел на ее пальтишко, обтрепавшееся у петель.
— А ваш муж?
Она явно не хотела отвечать. Вацлав понял, что ничего не достиг бы неуместной настойчивостью, и спросил лишь, в котором бараке она живет.
— До свидания, — ответила Катка с еле заметной улыбкой. — И забудьте о рыцарстве. Оно вам здесь будет только мешать. — Она ушла. Чулки ее были заштопаны на пятках, но в походке чувствовалось достоинство и изящество.
Вацлав медленно прошел через входные ворота, мимо подслеповатых, давно не мытых окон хозяйственных построек и складов и нерешительно остановился перед дверью кирпичного здания канцелярии, откуда доносился звучный голос певца. Немецких служащих уже не было, дежурный послал его в кабинет, из-за закрытой двери которого доносилась ария из «Якобинца»[47]. Вацлав постучал. Певец тотчас умолк.
— Привет тебе, брат мой! — воскликнул папаша Кодл, и его широкий подвижный рот растянулся в приветливой улыбке. Кодл смущенно топтался на месте, как будто был застигнут за каким-то постыдным занятием, и даже слегка споткнулся о складку ковра. — Когда-то я неплохо пел. Теперь уже не то, да и пою редко. Хоть в песне на миг перенесешься в любимую Чехию…
В кабинете было сильно натоплено. Папаша Кодл был без пиджака. Брюки — на подтяжках. Галстук немного приспущен. На толстой шее — капельки пота, а жирное лицо — багровое от недавнего напряжения. Кодл допил стаканчик, который держал в руке, а потом, согнав с кресла ангорского кота, сказал Вацлаву:
— Садись, дружище!
Кабинет отличался от других комнат: вдоль стены стоял широкий диван, покрытый потертым смирненским покрывалом, и радиоприемник. На окнах висели плотные шторы, в углу, возле письменного стола, маленький курительный столик. На нем сигареты, спички, пепельница. Вокруг столика — три кресла, а над ним, на стене, дешевая литография, изображавшая нагую цыганку.
— Вы приглашали меня… — Вацлав комкал шляпу в руке.
— Ну, рассказывай. — Папаша Кодл плюхнулся в кресло, задрав короткие ноги.
Вацлав, смущаясь, начал свой невеселый рассказ о неудачном визите в ректорат Нюрнберского университета. Он поведал Кодлу о своем доме, о годах учения. Много времени было упущено при протекторате, а теперь, когда Вацлаву уже двадцать пять лет — такой возраст, при котором иные уже имеют дипломы в карманах, он не может позволить себе впустую тратить невозвратимые годы!
