Конечно, причиняла она боль своему несмышленышу, зато теперь видела, как он поверил в свои крылья и от первых взлетов будет способен встать в клин журавлей, долететь до перезимования. А потом-то уж он сумеет сам вернуться на Сосновое болото и зазывно-громко возвестить весне о самом себе.
Я еще долго слышал боязливый голос журавленка. И вспомнились мне свои первые шаги-ушибы, свои синяки и шишки, материнские шлепки и ласковые ее ободрения. И хотя теперь ухожу дорогами и лесами далеко, бывает, спотыкаюсь в жизни, в ушах звучит доброе слово матери.
Грустная пустота окружает поздней осенью Ягодную падь. Оброненными журавлиными перьями сиротливо волнуются вершинки соломистого тростника, раскудлатились черные шомполы рогоза, и клочья палевой ваты рассеивают над плесами знобкие вздохи ветра. И с какой-то скорбно-тоскливой мольбой взнял к небу свои коряво-бурые щепоти круглый камыш-крестовник.
Настывающая затишь не всполошится более утиным кряком и шумливым выплеском крыл, не вздрогнет она от прощально-протяжного голоса высоких журавлей. И незаметно приутихла трескуче-путаная скороговорка юрких камышовок. А когда поутру медленно вытаивает солнце — остекленевшие плеса блестят мертвым льдом. И только налимохвостые ныряльщики-ондатры булькают с лавды, отпихиваются брызгами и на клинья кроят опустевшую воду.
Грустная пустота… И не донесется с мыса из конопатого березняка распевно-женский зов:
— Манюш-ка-а, иди-ко сюды, здеся брусники красным-красно-о-о!..
А мы с отцом еще затемно заплываем на Гусиное плесо и днями таимся в заредевшем скраду. Чего ждем — о том не говорим друг другу. И лишь когда я больно часто начинаю сорить окурками, он усмехается и шепчет:
— Ну чо ты, Васька, чадишь бесперечь? Али терпежу нет? Дак пошто я-то по окопам не привык к табаку?
Вместо ответа я прикуриваю новую сигарету и про себя дивлюсь отцовскому терпению. Не раз доводилось слышать, как фронтовики добрым словом вспоминали табак. Дядька вон тоже уходил на войну некурящим, а домой привез чемодан папирос. И сказывал, будто нервы перед атакой махорочная затяжка здорово успокаивает.
А все-таки чего мы-то ждем с отцом? Какого лешего торчим с утра до потемок в камышах?..
И однажды, когда сверху зачастила опилом снежная крупа, седое небо ожило гаганьем диких гусей. Большая стая наплывала на падь стороной от нас. Неожиданно четкий ее строй рассыпался, и передний гусь с резкими вскриками пошел на снижение. Отец построжал, чуть устремился с ружьем навстречу гусю.
